Дайна ненавидит альву.
За что?
Спросить бы? Но Райдо не уверен, что скажут правду, да и… это тоже действие, а ему сейчас не хочется действовать, и думать не хочется ни о чем, кроме огня, камина и книги вот. О том еще, пожалуй, что голос у альвы мягкий, бархатистый… и что ему нравится, как она щурится.
Хмурится.
И трогает свою переносицу.
И еще он бы хотел увидеть улыбку, но подозревает, что это — невозможно.
Зима стирает улыбки.
Поднос с чаем Нат ставит на столик у двери, и долго возится, переставляет чашки, сахарницу, высокий графин с молоком и масленку. Он разливает чай сам, на троих, но чашку альвы ставит на пол у кресла, и той приходится откладывать книгу, наклоняться и тянуться. Она почти складывается пополам, и Нат фыркает, отворачивается, прячет выражение лица…
В его мысли тоже было бы интересно заглянуть. Но потом, позже.
Чашку Райдо он подает. Нат точно знает, какой именно чай Райдо по вкусу. Крепкий. Сладкий. И без молока. А себе вот Нат наливает едва ли не полкружки, он и просто пил бы, но молоко — это для детей, а Нат взрослый. Но не настолько взрослый, чтобы не стыдиться своих привычек.
Он намазывает тосты маслом.
Три.
И снова — альве на пол, но уже на фарфоровом блюдце. Почти ритуал. Поставить. Отступить. Отвернуться. Обождать несколько секунд и блюдце забрать. Оно одно на троих, и почему Нат не попросит принести еще, Райдо не знает.
Плевать.
Главное, что хлеб прожарен, а масло свежее, солоноватое. Чай горячий. Сдобрить бы его виски, но тогда Нат вновь начнет хмуриться, будет виться вокруг, подбираясь ближе, пытаясь уловить признаки болезни.
Разрушит все.
И Райдо запивает тосты чаем. Молчит. Все молчат, но в этом молчании по-своему уютно. И слышен, что дождь, что шелест ветра…
…по первым морозам, схватившим дорожную грязь, Нат отправился в город и вернулся с целой стопкой писем.
— Почитаешь? — спросил Райдо, протягивая те, которые от младшенького. И альва кивнула.
Она взяла письма из рук, почти коснувшись пальцами пальцев, и несостоявшегося прикосновения этого, надо полагать, сама испугалась.
Отпрянула.
Замерла.
— Почитай, — Райдо отступил и опустился на ковер у камина, подушку к себе подгреб. Ее бросил Нат, и подушка так и осталась лежать на полу. С подушкой удобней, не так жестко лежать… — У меня с глазами что-то… ничего серьезного, но вот плывет. А почерк у младшенького еще тот… он не виноват, он как-то в драку ввязался… не ввязался, это не совсем правильно. Подловили его. Ограбить пытались. А этот дуралей не отдал, вот и побили так, что, думали, все уже… а он выжил. И ходить наново научился. И вообще… многому наново научился. Ему говорили, что не сможет, а он смог. Упрямство — это наша семейная черта.
Альва перебирала конверты, раскладывая их на спинке кресла.
По датам?
Дотошная.
— Он сейчас в полиции работает… следователем… от той истории только почерк корявый остался. Сама увидишь.
Альва вскрывала конверт когтем, вытаскивала лист и, развернув, читала:
— Здравствуй, дорогой братец…
Райдо закрывал глаза.
Ему было уютно.
И не больно.
Почти.
…а зима наступала. И дороги, поплывшие по осенним дождям, оказались под плотными панцирями льда. Лед этот, поначалу хрупкий, кружевной, день ото дня становился все более прочен. А однажды ночью, когда вода вовсе замерзла, выпал снег.
И Райдо, выбравшись из дому, зажмурился, прикрыл глаза, не в силах вынести слепящей белизны.
А спустя два дня в доме появились гости.
— Уж простите нас за то, что без приглашения, — супруга доктора куталась в соболя. Из экипажа она выбиралась медленно, опираясь на руку супруга, который рядом с нею казался тонким, хрупким. — В провинции нравы проще… и мы решили заглянуть… просто по-соседски.
— Очень рад вас видеть, — мрачно произнес Райдо, прикидывая как бы половчей выпровадить сию без всяких сомнений, достойную даму, а заодно и супруга ее, поглядывавшего на Райдо с неприкрытым интересом, и дочерей.
— А мы уж как рады! Я Виктору, — она произносила это имя с ударением на второй слог, жестко, и доктор вздрагивал, — давно говорила, что мы просто-таки обязаны вас навестить! А он мне твердил, что мы будем мешать… вы себя плохо чувствуете…
У Райдо появилось искушение сказать, что доктор прав, и что чувствует он себя погано, а потому к приему гостей вовсе не расположен.