– Вы обиделись за слово грех, поскольку оно подразумевает, что вы сожалеете.
Трой приносит заказы и, не сказав ни слова, посыпает салат Эвелин перцем. Она поднимает руку – достаточно – и улыбается. Я отказываюсь.
– Можно жалеть о чем-то, но не сожалеть, – говорит Эвелин.
– Понимаю. Надеюсь, вы предоставите мне кредит доверия, пока мы не убедимся, что понимаем друг друга. Даже если то, о чем мы говорим, можно интерпретировать по-разному.
Эвелин берет вилку, но есть не начинает.
– Для меня очень важно, чтобы журналист, которому я передам свое наследие, сказал именно то, что я имею в виду, и имел в виду именно то, что я говорю. Если я пожелаю рассказать вам о моей жизни, о том, как все было на самом деле и что стояло за всеми моими браками, о фильмах, в которых я снималась, о тех, с кем я спала, кому сделала больно, как скомпрометировала себя, и куда это все меня привело, то мне нужно знать, что вы понимаете меня. Мне нужно знать, что вы слышите именно то, что я пытаюсь вам сказать, и не станете вставлять в мою историю свои предположения.
Я ошибалась. Для Эвелин тема очень даже важна. Просто о вещах огромной важности она может говорить небрежно, как бы мимоходом. Но прямо сейчас, в этот самый момент, когда она так подробно излагает свой подход к некоторым специфическим пунктам, я понимаю – это настоящее. То, что сейчас происходит. Она и в самом деле намерена рассказать мне историю своей жизни – историю, наполненную в том числе суровой, неприглядной правдой, кроющейся за ее карьерой, браками, имиджем. Она ставит себя в невероятно уязвимую позицию и дает мне громадную власть. Почему, этого я не знаю. Но это не отрицает того факта, что она дает мне эту власть. И моя работа заключается сейчас в том, чтобы показать, что я достойна ее и буду обращаться с ней, как со святыней.
Я откладываю вилку.
– Теперь ясно. Извините, если вела себя легкомысленно и несерьезно.
Эвелин отмахивается от моих извинений.
– Сейчас вся культура такая, легкомысленная и несерьезная. Стеб да и только.
– Вы не против, если я задам еще несколько вопросов? Как только мы со всем определимся, я сосредоточусь исключительно на том, что вы говорите и что имеете в виду, чтобы вы чувствовали, что вас правильно понимают и что никто, кроме меня, не подойдет лучше на роль хранительницы ваших секретов.
Моя искренность обезоруживает ее. Она пробует салат.
– Можете начинать.
– Если я опубликую книгу после вашей смерти, какую финансовую выгоду вы предвидите сейчас?
– Для вас или для меня?
– Давайте начнем с вас.
– Я ни на какую финансовую выгоду не рассчитываю. Не забывайте, меня здесь уже не будет.
– Да, вы упоминали об этом.
– Следующий вопрос.
Я наклоняюсь к ней и, заговорщически понизив голос, говорю:
– Это может прозвучать невежливо, но каким временем мы с вами располагаем? Не придется ли мне придерживать написанную книгу несколько лет в ожидании вашей…
– Кончины?
– Ну… да.
– Следующий вопрос.
– Что?
– Следующий вопрос, пожалуйста.
– Но вы не ответили на предыдущий.
Эвелин молчит.
– Ладно, пусть так. На какую финансовую выгоду стоит рассчитывать мне?
– Вот это уже куда более интересный вопрос. Я даже недоумевала, почему вы так долго его не задаете.
– Что ж, спросила.
– Сколько бы дней это ни заняло, мы встретимся с вами еще несколько раз, и я расскажу вам абсолютно все. После этого наши отношения закончатся, и вы будете свободны – или, точнее, связаны обязательством – написать книгу и продать ее тому, кто больше предложит. Я настаиваю на этом. Будьте безжалостны и упорны во всех переговорах. Заставьте их заплатить столько, сколько они заплатили бы белому мужчине. А потом, когда вы ее продадите, все деньги, до последнего пенни, будут вашими.
– Моими? – недоуменно спрашиваю я.
– Выпейте воды. Вы побледнели, еще в обморок упадете.
– Эвелин, ваша авторизованная биография, книга, в которой вы расскажете обо всех ваших семи браках…