Мне было одиннадцать, когда она умерла. Воспоминаний о ней сохранилось немного, но я помню, что от нее пахло дешевым ванилином и что она делала потрясающий caldo gallego[8]. Она никогда не называла меня Эвелин, только mija[9], и я чувствовала себя особенной, как будто мы с ней отдельно от других. Больше всего на свете мама хотела стать кинозвездой. Она всерьез считала, что сможет вытащить нас из Адской кухни и освободиться от отца, убежав в кино.
Я хотела быть такой же, как она.
Мне хотелось, чтобы мама, умирая, сказала что-нибудь трогательное, то, что я смогу взять с собой. Но мы до самого конца не знали, насколько серьезно она больна. Последними словами, которые она сказала мне, были: «Dile a tu padre que estaré en la cama. Скажи отцу, что я лягу».
После ее смерти я плакала только в душе, где меня никто не видел и не слышал, где я сама не могла отличить слезы от воды. Зачем я это делала, сама не знаю. Прошло несколько месяцев, прежде чем я смогла принимать душ и не плакать.
А потом, в лето после ее смерти, у меня все пошло в рост.
Начала расти и никак не желала останавливаться грудь. Уже в двенадцать лет мне приходилось рыться в старых маминых вещах в поисках подходящего лифчика. Нашла только один, но и он оказался мал. Тем не менее я его надела.
К тринадцати годам я была девушкой в пять футов и восемь дюймов ростом, с сияющими каштановыми волосами, длинными ногами, смуглой, цвета легкого загара, кожей и грудью, которая рвала пуговицы платьев. На улице на меня засматривались взрослые мужчины, и некоторые девочки в нашем доме перестали со мной дружить. Я осталась одна. Без матери, с грубияном-отцом, без подруг. В моем теле бушевала сексуальность, к которой я была совершенно не готова.
Кассиром в магазинчике «Всякая всячина» на углу был парнишка по имени Билли. Ему было шестнадцать, и его сестра сидела рядом со мной в школе. Однажды я заглянула в магазин за конфетами, и он меня поцеловал.
Я не хотела, чтобы он меня целовал, и оттолкнула его. Он схватил меня за руку.
– Да ладно, давай.
В магазине никого больше не было, и Билли был сильнее и прижимал меня все крепче. Я поняла, что он получит свое, хочу я того или нет.
У меня был выбор: сделать это бесплатно или сделать это за бесплатные конфеты.
Три следующих месяца я брала во «Всякой всячине» все, что хотела. В обмен на это я встречалась с ним каждую субботу и позволяла снять с меня рубашку. Выбирать, в общем-то, не приходилось. Быть желанной значит удовлетворять желания. По крайней мере, так я тогда рассуждала.
Помню, он сказал однажды в темной тесной кладовой, прижимая меня спиной к деревянному ящику: «Ты можешь делать со мной, что хочешь».
Билли убедил меня, что во всем виновата я.
И я ему поверила.
«Посмотри, что ты делаешь с этими беднягами, – говорила я себе. – В этом твоя сила».
А общем, когда он бросил меня – то ли ему стало скучно со мной, то ли он нашел кого-то поинтереснее, – я испытала и облегчение, и разочарование, почувствовала себя неудачницей.
Потом был еще один такой же, для которого я снимала рубашку. Думала, так надо, но вскоре поняла, что не они должны выбирать меня, а я – их.
Проблема заключалась в том, что я никого не хотела. А если откровенно, я быстро поняла, что надо моему телу. Мне и без парней было хорошо. И осознание этого дало мне огромную силу. Сексуально меня не интересовал никто. Но я хотела кое-чего.
Я хотела убраться из Адской кухни.
Хотела убраться из жалкой квартиры, убежать от отца с его вечным тухлым запахом текилы на губах, от его тяжелой руки. Я хотела, чтобы кто-нибудь заботился обо мне. Хотела красивый дом и денег. Хотела другой жизни. Той, которую обещала мне мама.
Голливуд – это нечто особенное. Это и место, и чувство. Если бежишь туда, то можешь прибежать в южную Калифорнию, где всегда светит солнце, где нет закопченных зданий и грязных тротуаров, но есть пальмы и апельсиновые рощи. А еще там ждет тебя жизнь, которую показывают в кино.
Ты бежишь к нравственному и справедливому миру, где хорошие парни побеждают, а плохие проигрывают, где больно бывает только от натуги, когда пытаешься стать сильнее, чтобы в конце выиграть еще больше.
Мне понадобились годы, чтобы понять простую истину: жизнь не становится легче просто потому, что становится гламурней. Но в четырнадцать такое не понимают. Так что я надела свое любимое зеленое платье, то, что собираюсь выставить на продажу, и постучала в дверь к парню, который, по слухам, собирался в Голливуд.