— О, это вы, — радуясь, словно ученый на пороге открытия, сказал всадник. — Я искал вас. — И без разбега, с места в карьер, играючи, как освобожденное из стеклянного гнета шампанское, запрыгнул в седло.
И вдруг у лошади выросли лебединые крылья. Она заржала и понесла к небесам. Они становились все светлее и светлее, потому что лошадь стремилась к закату, а земля все убывала и убывала, потому что становилась дальше.
Сшибаясь, по земле катились в разных направлениях разноцветные бильярдные шары. Люди на тонких ногах стояли над домами и смеялись, держась за животы и показывая на шары пальцами. Люди были одеты по-разному. На одних сидели комзолы, панталоны, твердые туфли и шляпы с пряжками. На других наваливались шубы, меховые шаровары, валенки и ушанки. Человечьи шеи тоже душились различно — галстуками, шарфами, узкими стоячими воротничками, жабо. Между домами сновали белые мыши. Животные были голыми.
— Хорошо стучат, — сказал один из хохочущих людей и все сразу повалились на спины и задрыгали своими тонкими ногами.
Лошадь лавировала между месящими воздух ботинками. Ей неплохо удавалось избежать тяжелых концов шнурков, хлещущих воздух с силой косы, подрезающей луговые травы.
— Ты отлично плаваешь, — сказал всадник.
— Никогда раньше, — ответила лошадь.
Она последний раз взмахнула белоснежными крыльями и оказалась на небесной тверди.
Это было первое небо. Здесь пахло хвоей и повсюду стояли аквариумы с золотыми рыбками. Рыбки лениво обкусывали водоросли и ветер разносил неумолчный хруст.
К ним, массируя виски, приблизился охранник.
— Идите осторожно, — сказал охранник. — А то может увидеть охранник.
— Охранник — это вы, — сказали мы. — А вы нас уже увидели.
— У меня сейчас обеденный перерыв, — сказал охранник. — Я сейчас ничего не вижу.
Заглянули в глаза охраннику. Там ничего не отражалось.
И они залетели на второе небо. Одолев холодный простор межнебесья. На втором небе было пусто, если не считать нескольких рябящих телевизоров. Они рябили по цветному. Работали беззвучно.
— Они здесь самообразовались, — сказал всадник. — Я вам как-то это уже говорил. Говорил неоднократно.
Лошадь этого не помнила, но на всякий случай тряхнула гривой, соглашаясь.
— Вам будет интересно узнать, — сказал всадник, — что когда я был небольшим, когда меня водили за шею на веревочке, то я как-то случайно увидел голый камень. На нем — представьте себе мое изумление! — ничего не было написано. Я знаю, что в это трудно поверить, но уверяю вас со всей ответственностью, на какую только способен, что это действительно было так. Я попытался наклонить голову, чтобы лучше рассмотреть камень. Веревка натянулась. Я почувствовал нарастающее удушье и был вынужден волею обстоятельств вернуться в исходное положение. Тогда я впервые понял, что существуют пустые вещи. Что не обязательно что-то знать, чтобы чем-то быть.
Лошадь подумала: как должно быть хорошо бессмысленной. Она оглянулась на свой правый бок. Там была поэма Шекспира. На левый. Там было что-то умное, вроде пьес Гомера. Хорошо еще, что лошадь не умела читать.
— Трогай, — сказал всадник и они скаканули на третье небо.
Оно было сплошь стеклянным. Там и сям двигались рабочие, перенося окна. Окна были квадратные, треугольные, трапециевидные и круглые. В каждом окне был свой вид. Ни один, за все время путешествия по третьему небу, не повторился.
— А можно туда? — спросила лошадь, решившись, показывая копытом на вид в круглом окне.
Сосновый лес с кружащейся в воздухе тончайшей шелухой коры и сухими иглами пронизывался теплыми солнечными лучами. Меж деревьев рос мох, порхали белые и желтые бабочки, двигались рыжие муравьи, темнели бархатистые шляпки толстых боровиков. Низко, тяжело прошуршал черный дятел, пересекая пространство. Стукнулась о стекло медная ящерица.
— Нет, нельзя, — ответил рабочий слева.
— А почему? — спросил всадник.
— Нельзя, — ответил правый рабочий, кивнул левому и они поспешили прочь.
— Вот это я называю резонным, и точным по смыслу, — сказал всадник.
Лошадь не поняла в чем здесь смысл, но сказала:
— А я это совсем никак не называю. Откуда мне знать как это действительно называется? Я ведь не пытаюсь сочинять названия, и к тому же мне неинтересно обладать пытливым умом. Я лично ни к кому не обращаюсь, чтобы выяснить, что на мне написано.