Клавдия слышала, как проходили двором к сарайчику Генка и Григорий, как переговаривались между собой, однако, о чем они говорили, было не разобрать. До нее долетали только бубнящие голоса мужиков, как бы гаснущие в окружающей их туманной сырости. И лишь звонкое синичье «цвиньканье» беспечно звучало в этом мягком тумане, хотя, быть может, прибившаяся на зиму поближе к человеческому жилью безответная птаха вовсе не от безделья и радости неустанно вызванивала свое птичье «цвинь-цвинь», а на пасмурную погоду сетовала, на жизнь свою бесприютную жаловалась или корму у людей просила — разве ж догадаешься, о чем она там звенит?
Отсюда, из кухонного окна, не разглядеть было сарайчика. Но по доносившимся с той стороны звукам Клавдия хорошо представляла себе, что там происходит. Она словно бы видела, как Григорий отомкнул замок и, звякнув железом, повесил его на щеколду. Затем приоткрыл дверь и пнул ногой высунувшегося первым из загончика Кузю, громко, со смехом, прикрикнув на него: «А ты-то, дурак, куда торопишься?! Погоди, и твой черед скоро наступит!..» Как принялся выманивать Ваську прихваченным со стола куском хлеба, но кабанчик, почуяв, наверно, неладное, лишь недоверчиво косился на хлеб, похрюкивал и упрямо жался к стене.
Наконец, после долгой возни и невнятных окриков, до слуха Клавдии докатилось радостное фырканье, нутряной какой-то, по-звериному хриплый рык, и она увидела, как Васька заскакал вдоль забора, высоко вскидывая круглый зад и потряхивая розоватыми на свету ушами. Из-под его коротких ног разлетались ошметки грязи.
— Эй, охотник! От калитки заходи! Не пускай его на улицу! Убежит, гляди! — закричал от сарайчика Григорий.
И тут в саду, напротив окна, показался Генка. Осторожно ступая по грядкам, он сбоку приближался к кабанчику, который уже самозабвенно расковыривал что-то подле ограды, там, где росла малина, ширял под куст пятачком, отшвыривал комья черной земли и поспешно чавкал, поднимая довольную морду, — коренья, должно быть, какие-то вкусные выкапывал. Он совсем близко подпустил раскинувшего руки Генку, что подходил к нему, по-охотничьему крадучись, хищно приседая, и руки свои растопыренные опускал все ниже и ниже, словно приподнять что-то готовился. Однако в самый последний момент Васька настороженно замер и, как показалось Клавдии, даже фыркнул насмешливо, а затем ловким нырком увернулся от Генкиных рук и опять весело затрусил к калитке, по-прежнему взрыкивая и топоча по серой асфальтированной дорожке раздвоенными своими желтыми копытцами.
— Во дает, бродяга! — Генка захохотал. — Он чего у тебя, чемпион, в шайбу играет? Как там у них этот, нападающий, Викулов, что ли?
— Да нет, он у меня спартаковец! — шутливо откликнулся Григорий, подходя к Генке. — А тот, кажись, за «Динамо» или, может, за армейцев…
Он тоже погнался за строптивым Васькой, но кабанчик и впрямь, как хоккеист за воротами, вдруг осадил с ходу, остановился, упершись сразу всеми четырьмя ногами, словно бы поджидая замешкавшегося напарника, а затем мотнулся в сторону, взмахнув прозрачными ушами, и мордой повел, как бы приглашая мужиков еще малость побегать, поиграть, шустро проскочил между ними и повернул к сарайчику, заливаясь счастливым, пронзительным визгом.
Но мужикам уже не до игры с ним было. Им надоела бестолковая беготня по саду, разносящийся по пустой улице заполошный поросячий визг. Они уже не подзадоривали друг друга, не пересмеивались, а чувствовали нарастающую неловкость из-за поднятой во дворе шумихи, хотя и старались сделать вид, будто невсерьез все это ими затеяно, а так, вроде бы понарошке, по досадному какому-то недоразумению вынуждены они гоняться за случайно вырвавшимся на волю кабанчиком — лишь бы только за калитку его не упустить. Надо было поскорее кончать эту волынку — время-то ведь не ждало, — и они теперь уже со злостью, с молчаливым упорством теснили кабанчика к тому месту, где у дощатого настила перед сарайчиком ограда сходилась углом и откуда ему было бы уже не выбраться.
Приникнув щекой к раме, Клавдия видела наискось из окна, как приближались они к уткнувшемуся мордой в забор и негромко повизгивающему Ваське. И чем меньше шагов до него оставалось, тем сосредоточеннее становились движения мужиков, угрюмее их лица, на которых все явственнее проступало отчуждение и даже некая ожесточенность, которую они, быть может, по-настоящему и не испытывали, однако стремились вызвать в себе, потому что в таком деле им, наверное, никак уже нельзя было без нее обойтись. «Да оно ведь и понятно, — думала Клавдия, следя за мужиками, — как же без злобы-то в сердце, без жестокости этой самой за нож-то браться?.. Вот они и накручивают себя молчком перед этаким-то делом… Вроде бы ярятся, как те мордобойцы, что возле пивного ларька день-деньской отираются, или как петухи…»