На веранду она прошла через комнату, в которой спали они с Григорием и где кроме кровати стояли еще телевизор, темный полированный сервант, шифоньер и полированный же раздвижной стол, накрывавшийся лишь в тех случаях, когда многолюдной компанией за кухонным столом уже никак нельзя было рассесться. Клавдия на ходу поправила съехавшую на сторону бордовую плюшевую скатерть и решила, что сегодня раздвигать этот стол ни к чему — гостей они не ждут, а втроем и на кухне просторно усядутся.
Выйдя на веранду, она сразу же отметила про себя, что Генка постарался на совесть. Разрублено было аккуратно, без лохмотьев, на четыре равные примерно части, а все остальное — разложено по кастрюлям и в таз, собрано на углу фанеры кучкой, поверх которой скрестились, уложенные полешками, умело подрезанные и чисто выскобленные, желтовато-поджаристые ножки.
И как только появилась она на веранде, покуривавший Генка сунулся к этой кучке, обрушивая ее, вытащил из-под низу распластанный вдоль длинный кусок, белеющий хрящами, испещренный синими прожилками и красными потеками, и протянул его чуть ли не к самому носу Клавдии.
— Во, видала, хозяйка! Поняла теперь, почему он помельче нагулялся? — с суетой спросил Генка, вертя перед нею длинным этим куском, словно продавал его, всучить ей пытался, а она покупать не хотела. — Зубов-то у него, вишь, и вовсе нету! А сало-то паразит, ты посмотри, какое нарастить сумел! Я думал, что сала на нем совсем не будет… Вот только чем он у вас тут жрал, никак не пойму. Может, вы его больше выпивкой баловали, а не закуской? — сплюнув окурок, Генка коротко всхохотнул, подмигивая Григорию, и бросил кусок на фанеру, который упал, шмякнулся об нее с каким-то мокро хряпнувшим звуком. — У нас полный порядочек, хозяйка! Принимай, как говорится, проделанную работу!
Генка вытер руку о полу засаленного своего бушлата и отступил на шаг, как бы давая ей возможность все получше разглядеть и оценить.
— Так чего же ее принимать-то? Оно видно — потрудились вы, мужички… Спасибо тебе, Гена, — благодарно улыбаясь, сказала Клавдия, но тут же с привычной озабоченностью в голосе принялась выпроваживать их с веранды: — Да вы шли бы себе в Дом, мужики. Посидели бы там пока на пару, отдохнули… А я вам свежинки быстренько на закуску приготовлю. Вы уж, мужики, ступайте себе… Спасибо вам, конечно… Я вот сейчас отрежу и принесу… Ножик-то наш где, Гриша?
— А ты на, мой возьми, — усмехаясь со значением, сказал ей Генка и нарочито медленно потянулся к голенищу. — Мой-то поострее вашего…
— Да ты чего, сдурел, что ли? На кой он мне, твой-то? — Клавдия испуганно убрала руку за спину. — Тоже мне скажешь, поострее…
Она повернулась, оглядываясь вокруг и словно бы высматривая, не лежит ли где-нибудь поблизости ее домашний, кухонный нож, и вдруг заметила, что подле открытой уличной двери, внизу, у приступок веранды притулились Капустины — и он сам, и Мария.
Соседи, наверное, только-только сюда подошли, но, впрочем, и давненько, быть может, там уже стояли — неприметные и молчаливые, — с виду безразлично, однако вроде бы все же с умыслом, с тайным беспокойством приглядываясь и прислушиваясь к тому, что делалось на веранде. Они были очень похожи друг на друга: оба упитанные, приземистые, одетые в одинаковые стеганые — в плотный обхват — казенные телогрейки. И даже головы у них казались одинаковыми по величине, хотя Мария повязалась теплым платком, а Капустин прикрылся ребячьим, этакого мышиного цвета беретиком, из-под которого туго выпирали его округлые щеки. Широкое лицо у Капустина было, мятое какое-то и по-мучному белое, — бабье, в общем-то, было у него лицо.
— Дак вы заходите… Чего же вы там, на улице?.. Заходите… здравствуйте, — справляясь с растерянностью, суматошливо заговорила Клавдия, отодвигаясь к своим мужикам, чтобы не застить соседям разделанную тушу. — А мы дак тут как будто бы уже и все… Я-то, правда, и забеспокоилась маленько. Не по гостям ли, думаю, вы куда пошли… Нету вас да нету… А может, позабыли, думаю?..