— Пускай хоть и черешня… Купаться пойдем на ставок! Загорать будем…
— Картошки молодой нароем!..
— Не, пацаны… Вы как хотите, а я по солнышку в Бессарабию рвану, — задумчиво глядя на огонек коптилки, изрекал Валька Щур.
— Почему же непременно, в Бессарабию? — интересовался Юрий Николаевич.
— А там, я слыхал, всю дорогу тепло и мамалыгу в каждой хате на обед варят, — серьезно объяснял Валька. — Я, пацаны, очень мамалыгу люблю…
Мальчишки беззаботно скалились. Юрий Николаевич тоже посмеивался вместе с ребятами. Хотя в этих редких вечерних беседах Мизюка неизменно настораживала и беспокоила какая-то слишком уж легкомысленная мальчишеская беспечность.
Он не сомневался в искренности доверчиво льнущей сейчас к нему раздетой и разутой ребятни, которая хорошо понимала, конечно, что даже самый ближайший, буквально завтрашний день не сулит ей ничего утешительного, а только новые заботы да невзгоды. И тем не менее мальчишки явно предпочитали уповать лишь на отдаленное и весьма туманное будущее, нисколько не задумываясь над тем, чтобы по мере возможности хоть как-то облегчить и устроить свое настоящее.
Более того, Мизюк полагал, что оно, это настоящее, — со всеми его несчастьями и тяжкими бедами: войной, оккупацией, вшами, холодом и голодом, со знакомой ранее пацанам разве только по книгам о гражданской войне, но вдруг возродившейся въяве из каких-то петлюровских времен городской управой, с недавно открытой «национальной школой», каковую зачем-то пышно нарекли гимназией, в которую, однако, никто из детдомовцев всерьез не поверил и ходить в нее не пожелал, — это настоящее как бы не существовало для ребят вовсе или же казалось им чем-то нарочно придуманным. Вернее, вся эта страшная и противоестественная жизнь, что ежечасно вершилась вокруг и называлась «новым порядком», несмотря на жестокую и кровавую ее реальность, упорно воспринималась ребятами как что-то призрачное, временное, чему суждено если не сегодня, так завтра бесследно исчезнуть…
Но самое страшное, с точки зрения Юрия Николаевича, заключалось для него сейчас, пожалуй, в том, что и сам он — пожилой и опытный человек — в глубине души невольно соглашался с ребятами и испытывал нечто сходное с этим, крайне опасным в теперешних условиях, легковесным мальчишеским отношением к окружающей их всех; тревожной действительности.
Разумеется, он не был столь наивным, чтобы полностью принимать на веру сообщения местной газетки об окончательном поражении большевистской армии, взятии Москвы и скорой блистательной победе немецкого оружия. По всей вероятности, наши войска до сих пор продолжали отступать и военный успех оставался на стороне немцев. В городе они, во всяком случае, чувствовали себя безраздельными хозяевами, как будто обосновались тут навечно.
Однако совершенно уже невозможно было представить себе, что немецкие солдаты будут когда-нибудь так же спокойно расхаживать по улицам и деловито распоряжаться чужим добром в городах и селах за Москвой, за Уралом, в Сибири… Не отторжимой от самой малой своей малости и поистине бескрайней казалась отсюда Юрию Николаевичу родная его русская земля, которую на протяжении веков не один раз безуспешно пытались прибрать к рукам ближние и дальние ее соседи: и литовцы, и поляки, и шведы, и французы, и немцы…
И, сидя теперь в холодной детдомовской спальне напротив чадящей коптилки, слушая вполуха неумолчный говорок напропалую размечтавшихся мальчишек, столь понятных ему и близких в их недетских радостях и печалях, он словно бы еще крепче, утверждался в своем скептическом отношении к ныне установленному недоброй волей бесчеловечному порядку вещей. В такие минуты директор был готов чуть ли не во всем поддерживать своих неприкаянных воспитанников: прощать им глупое озорство со срыванием уличных табличек, на которых, вместо когда-то примелькавшегося «вул. Селянська», «им. Щорса», сейчас полновесно значилось «вулыця гетьмана Скоропадського», а то и самого Адольфа Гитлера, — кражи продуктов из проходящих через город немецких машин и даже «рвать по солнышку» с этой неукротимой братией куда ей заблагорассудится, хоть в ту самую Бессарабию…
А ребята тем временем расстилали на соседней кровати тряпицу и доставали из печки улежавшуюся под теплой золой сахарную свеклу.
Отколупывая ногтями кое-где толсто обуглившуюся, а местами снимая только лишь слегка поджаристую, в липучем коричневом соку, тоненькую кожицу, — они проворно очищали увесистые корневища и щедро раскладывали перед задумавшимся о чем-то директором.