Мизюк суховато благодарил, отказывался. Он ни на минуту не мог допустить того, что удачливый и отчаянный этот мальчишка вдруг так легко и просто оставил свою давнюю рискованную «профессию» ради более спокойного и верного ремесла, хотя доказательство тому — полная торба хлеба — было, как выразился бы завхоз Вегеринский, налицо.
— У кого ты теперь ночуешь, Лысенко? Если ты встретил каких-то людей, которые согласны взять тебя из детского дома к себе, скажи мне об этом прямо, — отринув всякую дипломатию, наседал на увертливого парнишку Юрий Николаевич. — Я должен знать, Владимир, где ты собираешься жить, чем думаешь заниматься. Смею тебя уверить, это не праздные вопросы. В конце концов всю ответственность за твои поступки несу пока что я…
— Да никого я нигде не встретил… Вы чего, совсем уже, что ли?.. — прятался за умышленной грубостью упрямый пацан, не желая даже смотреть на привязавшегося ни с того ни с сего директора. — Хожу себе по хатам, как все… Чего же вам за меня отвечать-то?..
А потом…
Потом Володя Лысенко постучался вечером к Мизюку в комнату. Полины Карповны дома не было. Директор коротал время в одиночестве. Сидел на стуле перед лампой и неумело ковырял крючковатым шилом прохудившийся валенок — прилаживал на задник кожаную нашлепку.
Юрий Николаевич отложил работу и с критическим любопытством оглядел нежданного гостя.
Мальчишка был одет в короткую ватную телогрейку, старую шапку-ушанку, наполовину оторванное ухо которой косо свисало на щеку; латаные-перелатанные спереди штаны заправлены в голенища довольно крепких еще с виду яловых сапог; великоваты они ему, правда, — эка, носы свои кверху позадирали! Где он только себе такую знатную обувку справил? Подпоясался Володя широкой тесьмой из лампового фитиля, а через плечо у пацана на такой же тесемке — сумка. Сразу понятно: не в ближний путь снаряжался человек.
— Ну, с чем ты ко мне пожаловал, Владимир? Раздевайся, вешай все там на гвоздь и проходи, — благожелательно, как ни в чем не бывало, предложил Мизюк, чувствуя, однако, что Лысенко явился к нему в такой час неспроста.
— Спасибо… — Володя чуть замялся, потянулся было к шапке, но раздумал: убрал руку за спину, зашевелил там пальцами, вроде бы высунувшийся из узла кончик тесьмы подоткнуть решил. — Я к вам не надолго. Мне уже уходить нужно, Юрий Николаевич… Вот я и подумал зайти, чтобы вы потом не беспокоились…
— Так-так… Похвально… Но постой-ка, куда уходить? Почему — нужно? — все-таки заметно растерялся директор и вдруг вспылил: — Сейчас же марш в спальню, раздевайся и ложись! Завтра поговорим!
— Да нет… Вы, наверно, не поняли, Юрий Николаевич, — тихо сказал Володя, продолжая теребить опояску. — Я ведь совсем ухожу… Ну, помните, вы говорили, если я кого-нибудь встречу, чтоб вам рассказал?.. Вот я теперь, значит, и встретил…
— И кого же ты встретил? Где?.. Не на базаре ли подобрал себе компанию? — с ехидцей глядя на понурую голову мальчишки, не удержался от обидной колкости Мизюк.
— Для чего вы так, Юрий Николаевич?.. Ведь не только я, а и все пацаны вас очень уважают… И вообще… Мы же давно знаем, что ваш сын на фронте против немцев воюет. И вы сами за наших… — Володя, словно тяжелую торбу с себя скинул, облегченно перевел дух, выпрямился и, уже без утайки, посмотрел на директора, что сгорбатился перед ним на стуле, покато опустив плечи. — Ну, в общем, я тоже хороших людей нашел. Они меня к себе зовут… Им пацан нужен, чтоб везде мог проходить… — Паренек смущенно попятился, медленно отступая к двери. — До свиданья, Юрий Николаевич. А ребятам, если они у вас спрашивать станут, скажите, что я в какое-нибудь село ушел. Насовсем, скажите, ушел… Ладно?..
— Господи!.. Ты же еще вовсе ребенок, Володя, — с мукой в голосе, трудно выговорил наконец Мизюк, не надеясь словами образумить мальчишку, не пытаясь шуметь на него, чтобы за этим хоть как-то скрыть свою постоянную тревогу о нескладной его судьбе, и не в силах больше противиться навалившейся слабости. — Господи… — глухо повторил он. — Ты даже не представляешь, за какое опасное, недетское дело берешься… Ты не торопись, Володя. Ты сперва подумай, пока не поздно. Иди и подумай…
— Хорошо, я подумаю…
Мизюк стиснул голову ладонями и сидел так, покуда дверь за парнишкой не притворилась.
«Ну вот, это уже второй близкий мне человек, которого пришлось проводить в солдаты, — снова оставшись в одиночестве и принимаясь за прерванное Володиным приходом занятие, раздумывал Юрий Николаевич. Однако теперь в мыслях его не было и тени той, прежней, приподнятости, какую он испытывал когда-то, отправляя великовозрастных некоторых своих подопечных на действительную службу, что раньше воспринималось теми, счастливыми, парнями — да и им самим тоже! — чуть ли не как долгожданная поездка на веселый праздник. Нынче же Мизюку думалось об этом с какой-то тоскливой обреченностью, и он понимал сейчас всякую военную справу вроде бы старорежимно, по-мужичьи — как тяжкую обузу в дому, суровую повинность и неизбывное мирское лихо. — Да-да… Это уже второй мой солдат. Первый был сын, Ильюшка… Как он радовался, что принят в артиллерийское училище! Ему тогда едва исполнилось восемнадцать. И многим в ту пору казалось, что война отодвинулась куда-то далеко-далеко… Ну, а где же теперь Илья? Да и жив ли он вообще?.. Кто сумел бы предугадать в те летние дни, что этот мир рухнет так скоро? И вот — кругом немцы… А второму моему мальчику, Володе Лысенко, нет еще и четырнадцати лет!.. Куда он все-таки ушел? Надо было попробовать расспросить его подробнее. Хотя вряд ли он сказал бы… Но разве тебе и без того не ясно — куда? Ведь на всей земле бушует беспощадная, не веданная человечеством по своей жестокости, страшная бойня, каковой не бывало еще во веки веков, за всю его многострадальна и кровавую историю… Сходились меж собой в честно́м бою славные богатыри; дружина в чистом поле шла на дружину; несметное войско противостояло столь же несметной силе… Но кто же знал, что когда-нибудь настанет черед детей?.. Даже детей…»