Только для чего же им было там резину-то жечь? Поди, у немцев и без того никаких забот о топливе не возникало. Да ведь и случись у них с дровишками, допустим, какая нехватка, сами они, конечно, добывать их не попрутся, а прикажут в управе — им сколько угодно привезут.
Нигде тут Славка даже не приостановился. Все миновал, не испытывая особого интереса к недоступным этим и громоздким кирпичным строениям. Лишь около кинотеатра задержался маленько.
Был этот кинотеатр приземист, длинен и напоминал собою барак. Городские власти слепили его на скорую руку в канун войны. Правда, успели устроить торжественное открытие. Духовой оркестр играл, речи с крыльца говорились. А томившихся перед главным входом, в пыльном скверике, празднично наряженных детдомовцев потом бесплатно пустили на первый сеанс. Картину тогда мировую показывали, очень ребятам понравилась. Называлась она «Если завтра война…».
Через месяц к городу подступили немцы, начались бои. Во время одного обстрела шальным немецким снарядом от кинотеатра заднюю стенку вместе с дощатым скворечником аппаратной будки начисто оттяпало. Но крыша и прочее уцелело. В сумеречной его утробе еще долго белел располосованный поперек экран и стояли ряды свинченных стульев с откидными сиденьями, покуда люди добрые не догадались их развинтить да по хатам своим расставить…
Совсем недавно домашняя и детдомовская ребятня, когда на улице невтерпеж прихватывало, спокойненько забегала сюда по большой нужде.
Но сейчас уже не забежишь. Все тут опять на должном месте — и стенка, и дощатая будка вверху. А к ее дверце крутая лесенка ведет — из звонких сосновых досок, с новыми обструганными перильцами. На сучках да в трещинках желтая смола не просохла.
На картины же ни городским жителям, ни тем паче детдомовцам и вовсе ходу нету. Кино только для немцев крутят, о чем извещает теперь прикрепленная над главными дверями приметная табличка.
Славка Комов кинотеатр с тыла обошел. Огляделся. Поблизости вроде никого не видать. Бочком подобрался к лестнице, взошел на нижнюю ступеньку, каблуками на самый краешек ее надавил, слегка попружинил на нем полусогнутыми ногами: сковырнуть попробовал — не подалась дощечка. Крепко, должно быть, ее присобачили. Тогда он с этаким ленивым видом за перильце взялся, словно бы в шутку, толканул его от себя — один разок, другой… Покачнулось оно будто бы под руками. Парнишка уперся плечом, налег посильнее — и, раздирая загнутыми концами свежую древесину, со скрипом тронулись, выползая из стояков на свет божий, как червяки после теплого дождичка, синевато-каленые гвозди…
Нет, он ничего не заметил, не услыхал и даже не почувствовал. А просто неким трепетным осязанием, тончайшим ли каким-то, сверхострым нюхом уловил, что там, наверху, в дощатом скворечнике, затаился кто-то живой, коего пацану надо было опасаться…
И когда взъерошенным медведем вывалился из будки, что-то гельгоча по-своему, прогрохотал по ступенькам подкованными тупыми сапожищами толсторожий немец в распахнутом френче, а вослед ему из-за болтающейся на петлях дверцы испуганно женщина какая-то растрепанная высунулась и тут же опять внутри исчезла, — Славку Комова уже ровно на крыльях несло. Только полы армячка от секущего ветра заворачивались да соплю из правой ноздри на щеку выдувало.
Сперва он рванул к костелу, благополучно между деревьями через парк прошмыгнул — как раз на угол больничной огорожи выскочил, подальше от часовых, — а там у него дело проще пошло: переулками и дворами — к базару.
Лишь здесь, на затоптанном пятачке, посреди немноголюдных сегодня рядов, Славка малость перевел дух. Ноги у мальчишки дрожали, в боку покалывало. И весь он был еще как травимый охотой звереныш: насторожен, восприимчив к любой неожиданности, готов к бегу.
Однако тут как будто бы никто на него внимания не обращал и ловить не собирался. Дак ведь и немец-то, немец тот толстый небось и не думал за ним по всему городу гоняться, а сразу к покинутой тетке вернулся, обратно в будку свою залез. Хотя кто ж его знает, конечно, что у него на уме… Может, он еще и сюда припрется? Нет, пока и тут нужно в оба глядеть. Мало ли чего!.. Недаром же говорят: береженого и бог бережет…
Славка медленно направился в обход базара.
Вокруг не происходило никакого подозрительного движения, ни шума не было, ни суеты. У входа, как обычно, старушки с семечками над отвернутыми мешками дремали стоя; поодаль две молодухи барахлишко какое-то женское — трусы, что ли? — на свет перед глазами трясли, друг дружке под нос его совали, перекрикивались без особой злости; а их мужья — сельские, наверное, с кнутовищами под мышками, — отойдя в сторонку, о чем-то беседовали меж собой, мирно покуривая. От прилавка к прилавку кое-какой пришлый народ неспешно слонялся — вот тебе и все торжище.