«Ишь ты!.. Мальчик…» — Славка недоверчиво хмыкнул и носом повел. Давненько его никто таким словом не называл. Чаще, как завхоз Вегеринский: босяком, уркаганом да еще шаромыжником. Чегой-то ей от него потребовалось? А вдруг это та самая тетка, что с немцем в будке была?.. Да нет, не похожа она вроде… Тощая уж больно… От такой он всегда сквозануть успеет…
Славка опять исподлобья окинул ее критическим взглядом и, успокоенный, но все-таки слегка дичась, прошел через двор по дорожке, вступил на крыльцо.
— Ты не смог бы мне помочь, мальчик?.. Вот… — Женщина отодвинулась и указала на пол в сенях.
Там, в просторном оцинкованном тазу, спутанный по ногам обрывком грязного бинта, смирно лежал, завалясь на бок, пышной золотисто-бархатной расцветки петух. Шея его была длинно вытянута, острый клюв широко открыт, одно крыло косо распущено. А из-под свесившегося и кроваво набрякшего рубчатого гребня он вопрошающе жег мальчишку еще не пролитой каплей черного глаза. По всему было видать — долгонько маяться пришлось повязанной птице в тазу…
— А чего это с ним? Заболел он у вас? — участливо полюбопытствовал Славка. — Или уже подох?
— Подох?.. Почему ты так думаешь?.. — Женщина чуточку замялась, тревожно склонилась над поверженным петухом, выпрямилась и ручонками своими нервно засучила. — Нет-нет… Он еще живой… Но, понимаешь, мальчик… Его необходимо зарезать… Ножом, быть может… Или топором как-то голову ему отрубить… Не знаю, не знаю… А сама я не могу… Ты понимаешь, мальчик?..
— Чего ж тут не понять-то? Кхм-кхм!.. — Славка покашлял для солидности.
— Ну, а ты его… можешь?.. — Женщина смотрела на парнишку просительно, хотя вместе с тем в глазах у нее уже заметалось пугливое сострадание к петуху, проскользнула затаенная, барственно-пренебрежительная неприязнь к жестокому этому оборвышу.
Но десятилетний детдомовец Славка Комов как раз пока сам тоже не знал: сможет ли он живого петуха ножом полоснуть или не сможет. Никогда еще не доводилось ему собственноручно кого-либо жизни лишать. Случалось, конечно, что пулял он по воробьям из рогатки. Подшиб даже двух-трех, кажется, — но издали. Вшей на себе, правда, много поубивал — это было! В огне их палил, сволочей, меж ногтями щелкал… Ну, дак то ведь — вши!.. А чтобы вот так, запросто — ножичком кухонным по теплой петушиной горлянке…
Но женщина эта, не здешняя, — что ответа от него ждала, а потому в нетерпеливом возбуждении, должно быть, с едва приметной брезгливостью в уголках губ, как-то извилисто, вроде бы муха на кислом сухаре, тонкими ручонками своими впродоль сучила, — с иной, наверное, колокольни взирала на возникшие у мальчишки сомнения и оттого истолковала Славкину нерешительность на другой манер.
— Да ты не беспокойся, мальчик. Я тебе уплачу… То есть накормлю, конечно… Хлеба с собой дам, — великодушно посулила она, тщась упрятать поглубже неприязнь, что прорвалась все-таки наружу во взгляде и нервных ее движениях.
Хотя где уж ей — чистенькой — было провести на мякине стреляного детдомовского шкета! Парнишку единым мигом до нутра проняло этим снисходительным и брезгливым к нему отношением. И как бы обманутый в мнимой своей равности с этой женщиной, которая только что помощи у него просила и которой он помог бы, разумеется, — отчего ж не помочь? — и униженный ею, Славка тоже вдруг почувствовал к ней вражду, не веря больше ни посулам ее, ни хрупкому виду, ни приятному голосу.
Ему показалось даже, что он уже раньше где-то видел эту тонкую женщину. Ну конечно же видел!.. Она еще у немецкой комендатуры с офицерами в легковушку садилась — топталась возле открытой дверцы, юбку на тощем заду оглаживала, чтоб не помять…
Парнишке очень захотелось харкнуть ей под ноги, не медля повернуться и уйти. Пускай она сама ручонками своими костлявыми башку тому петуху откручивает. Пускай хоть живьем зубами горло ему рвет!.. А жратва-то ее не больно и нужна. Да он ни крошечки от нее не примет…
Но Славка не плюнул и не ушел.
Он успел уже, правда, облюбовать тут, во дворе, покуда тащился от калитки к крыльцу, верный как будто бы подступ к сложенным стенкой около сарая, поколотым и лучисто треснувшим с торцов березовым чуркам. Однако, наученный недавней осечкой, — черт же его знает, может, и у нее в дому какой-нибудь немец засел! — и чтобы не бегать от него после, не спасаться, парнишка втайне надеялся сейчас ценою петушиной гибели заполучить пяток-другой сухих этих полешек. То-то тетя Фрося им обрадуется! Молодец, скажет, хлопчик… И еще каши навалит…
А потому он в самом зародыше подавил обуявшую его было гордыню. Да и всякие прочие точившие душу сомнения заодно отринул.