А сам он, обвиснув у них на руках, лишь безвольно мотал головой, слизывал стекавшую на губы со щек солоноватую воду, судорожно сглатывал ее и, силясь выговорить что-то, выталкивал из горла бессвязный какой-то мык, словно язык у него вдруг отнялся…
Поздним вечером, когда улеглась и затихла на расстеленных по полу столовой матрацах кое-как обихоженная девчонками и воспитательницами малышня, Юрий Николаевич собрал в кухне на совет весь свой наличный персонал и старших ребят. Надо было немедля решать, каким образом побыстрее перекочевать в предоставленное управой детскому дому помещение бывшей начальной школы, которая находилась на другом конце города и теперь пустовала.
— Тех ребят, у которых нет одежды и обуви, придется пока разместить в ваших домах, — обращаясь к заранее согласно кивающим завхозу Вегеринскому и тете Фросе, утвердительным тоном, как о чем-то само собой разумеющемся, негромко говорил Мизюк, болезненно щурясь на свет лампы. — Благо, что вы живете под боком. Сначала перетащим к вам малышей… Кровати и прочие громоздкие вещи постепенно перевезем на подводе. Ну, а остальное придется таскать на себе… Учтите, ребята, что завтра утром, — Юрий Николаевич пристальным взглядом поочередно обвел сумрачно поникших мальчишек, — никто из вас — я повторяю, никто! — не имеет права уходить из детского дома по своим делам. Сейчас наше спасение зависит от того, будем ли мы все делать сообща, помогать друг другу, заботиться о своих младших и слабых товарищах или же беречь лишь собственную шкуру… Поверьте мне, ребята, поодиночке мы с вами непременно пропадем. Только оставаясь все вместе, мы сможем успешно противостоять любым несчастьям. Ни на минуту не забывайте об этом, дети… Помните и о том, что впереди у нас с вами долгая зима, которую нам надо одолеть, не имея запасов продовольствия, полураздетыми, без медицинской помощи, без топлива…
Мизюка как будто внезапно прорвало. Он все говорил и говорил о выпавших на их долю тяжких житейских испытаниях, о незаменимости взаимной выручки, о беспощадной жестокости военного времени, о каком-то человеческом долге по отношению к какой-то земле…
Судя по всему, директор и сам еще толком не знал, как ловчее выкрутиться им из беды, и потому он словно бы отгораживался от нее, прятался за разными, быть может, и справедливыми словами в надежде, что вот-вот придет ему в голову какое-то, пускай и ускользающее от него пока, но тем не менее существующее на свете спасительное решение, способное раз и навсегда оградить вдоволь хлебнувших лиха детдомовских ребятишек от торжествующего вокруг насилия и бесконечно творящегося в мире зла. Но такого всеобъемлющего решения у согбенно приткнувшегося к обшарпанному кухонному столу и как бы вдруг постаревшего на добрый десяток лет Мизюка, по всей вероятности, никак не находилось.
Вид у директора был совсем неважный. Лицо казалось изможденным, в свете керосиновой лампы — изжелта-белым; шершавые щеки ввалились: под напряженно сощуренными глазами припухли морщинистые мешки, а от подернутых пленочкой жара, синеватых губ пролегли к остро выпершему и плохо бритому подбородку глубоко прорезанные бороздки.
Но все же складно говорил Юрий Николаевич, проникновенно. Негромкий голос его звучал порою требовательно, порой просительно, жалостливо, а то и вроде бы даже со слезой. И взрослые, и ребята слушали Мизюка внимательно. Обе воспитательницы вместе с Ритой Федоровной у посудного шкафчика жались друг к дружке. Тетя Фрося возле них загорюнилась, голову рукой подперла. Завхоз Вегеринский в забывчивости грудь свою под расстегнутой рубахой щупал — томно ему, видать, было. Никто из мальчишек не встревал с шуточками, не вертелся в нетерпении. И девчонки не шушукались, как обычно, понимая, наверное, всю ответственность момента и трудность создавшегося положения.
А вот Славка Комов как ни старался, не мог вникнуть в смысл прочувственной директорской речи. В мозгу у парнишки будто все перемешалось, расплылось. И произносимые Юрием Николаевичем, в общем-то, правильные, должно быть, и необходимые теперь слова, не затрагивая Славкиного сознания, утекали куда-то мимо, свергались в какую-то туманную, запечными сверчками пронзительно тюрлюкающую в мальчишкиных ушах провальную пустынь.
И хотя сидел он сейчас в тепле, у края плиты, которая покуда еще не остыла и приятно согревала на нем отволглую за день одежонку, Славку время от времени до самой последней его, самой тонюсенькой жилочки пробирало безудержной ознобистой дрожью, руки-ноги сводило ломотой, а непослушное тело обволакивала сонливая вялость. Он медленно смыкал и размыкал веки, незряче всматривался в сидящих напротив ребят, опять на секунду-другую, как думалось ему, покорно закрывал глаза — и тогда отчего-то возникали перед ним вперемежку то ухмыляющийся недобро староста Осадчук, то запрокинутый, черно оскаленный лик убитого старика Вацека, то обезглавленный золотисто-бархатной расцветки петух на белом снегу, то горько рыдающая у раздаточного окошка столовой, напуганная Валькой Щуром, бывшая пионервожатая Рита Федоровна…