В сенях горела лампочка. Слегка взъерошенный Валерка, неловко изогнувшись, надевал рюкзак, а Наташа, помогая ему просунуть руку, придерживала лямку. Григорию показалось, что они как бы с умыслом не замечают его, и он, снова кашлянув, строго сказал дочери:
— Ты вот чего, ты в комнату ступай. Я его сам провожу, а ты иди…
— Успеется! — Наташа беспечно отмахнулась. Не стесняясь отца, она приподнялась на носки и с вызовом чмокнула Валерку в щеку.
Парень торопливо открыл дверь и, отворачивая лицо, затопал по ступенькам крыльца.
Не обращая внимания на вызывающий вид дочери, которая не послушалась его, а осталась в сенях, Григорий шагнул на улицу. Сдерживая себя, он вдруг с усмешкой подумал, что вроде бы догоняет этого долговязого студента, который конечно же теперь еще больше стесняется его, а может быть, и побаивается. Он и о дочери подумал, что близко стояла у него за спиной в освещенном дверном проеме, вглядываясь в темноту и, наверное, тревожась за нескладного своего Валерку, за отца беспокоясь — как бы не затеялся между ними скандал.
Однако Григорий не испытывал сейчас ни всегдашнего раздражения, ни ревнивой неприязни, которые обычно возникали в нем, когда случайные ребята начинали в электричке увиваться вокруг Наташи, а словно бы даже сочувствовал парню. И, понимая состояние его, понимая строптивость дочери, зряшную ее тревогу, он неспешно спустился с крыльца.
Валерка топтался у калитки, дергал ее бестолково, не нашарив, должно быть, в потемках задвижку.
— Да ты не дергай, сломаешь… Подожди, — по-доброму сказал Григорий, приближаясь к нему, оттесняя в сторонку и привычно отодвигая задвижку. — Ты, в общем, приезжай… Жаль вот только, что не куришь, а то мы с тобой подымили бы еще напоследок…
Он нарочно проговорил все это погромче, чтобы было слышно Наташе. А дочь, догадавшись, что он словно бы успокаивает ее, потушила в сенях свет и ушла в дом.
— Вы уж извините меня, — с облегченным вздохом сипло сказал Валерка, открывая калитку. — Не курю ведь я… Мне пора, извините…
Сгорбившись под тяжестью рюкзака, он вышел на улицу и повернул к шоссе. Закурив, Григорий задержался у калитки. Он стоял, ощущая под рукой холодную сырость штакетника, и вслушивался, как затихающе хлюпают по лужам сапоги торопящегося парня. Потом шаги затихли, и над крышами домов полыхнуло желтое зарево.
Взглянув на часы, Григорий подумал, что это городской автобус и парень на него, конечно, успел. Постояв еще немного и докурив сигарету, Григорий повернулся и медленно отошел от калитки. С крыльца он еще раз посмотрел на темнеющие дома, на фасад соседского жилья. Тихо было у соседей и как-то по-глухому черно — ни единого лучика не пробивалось на улицу. Капустины, наверное, давно уже спали.
«Поросят развели… от людей стыдно…» — припомнились ему вдруг слова дочери. — Что ж, у нее, конечно, свои заботы, а у нас — свои, — как бы примиряюще подумал он. — Хотя, может, и в самом деле бросить к черту всю эту домашнюю колготню? Может, и вправду немодно это нынче для молодых, стыдно? Зачем Наташке жизнь усложнять?..»
Уже открывая дверь, Григорий по привычке глянул в небо. Оно прояснилось слегка, и по нему тянулись низкие, подсвеченные слабыми земными огнями, словно бы волокнистые облака. А вот звезд видно не было. И от этого небо казалось пугающе бездонным и пустым.
ДОЖДЬ
Весь день было солнечно и почти по-летнему тепло. В отделах открыли окна, громко хлопали двери на сквозняках, со столов летели графики, карты, бумаги. Сослуживцы Тихона Ильича смеялись, подхватывая их, и придавливали чем попало: пузырьками с тушью, шлифами, образцами, шершавыми кусками породы.
Закрывать окна никому не хотелось. Все радовались солнцу, теплу. И добры были все и как-то ласково предупредительны друг к другу, должно быть, оттого, что гнетущая пасмурная серость наконец-то рассеялась, выглянуло солнце и пришла долгожданная весна, хотя по календарю ей полагалось быть уже давно.
Тихон Ильич тоже радовался вместе со всеми, часто подходил к окну, высовываясь, смотрел на яркие крыши окраинных домишек вдалеке, на голые и прозрачные липы внизу, на корявые тополя, мученически воздевшие к небу короткие обрубки ветвей, а на этих обрубках можно было разглядеть прошлогодние побеги, усыпанные неразвернувшимися листьями. Их острые язычки напряженно тянулись из лопнувших почек, коричневые чешуйки которых, похожие на твердые надкрылья майских жуков, были покрыты густым сверкающим соком.