Тихон Ильич отрывался от бумаг, поднимал голову, видел мощную спину Людмилы Борисовны, туго перехваченную узкой полоской лифчика, и шевелящиеся бугры на этой спине, обтянутые кремовым нейлоном, брезгливо морщился и бормотал:
— Несомненная дура… Категорическая…
А когда он нарочито шумно выбирался из-за стола, с грохотом отодвигал стул и выходил из своей комнаты, Людмила Борисовна изображала на дряблом лице изумленную радость, жеманно кланялась и сразу же начинала рассказывать о каком-то Синельникове («Ну, мы же видели его, дорогая, не помните?.. Ну, интересный такой, шатен… Конечно же, на Рихтере!.. В консерватории, конечно…»), и что Синельников этот недавно защитил докторскую диссертацию, и что защита прошла без каких-либо осложнений.
Тихон Ильич пренебрежительно хмыкал, а Людмила Борисовна обиженно поджимала лоснящиеся губы и значительно поглядывала на его жену. Он прекрасно понимал эти значительные взгляды и еще больше раздражался.
— Да, да… разумеется… — говорил насмешливо Тихон Ильич. — Дело это пустяковое! А если этот Чересседельников ваш, или как его там, не верхогляд — то карьерист и подхалим. Для таких экземпляров сложностей в природе не существует. Вы уж тут моему опыту поверьте!..
— Ты становишься совершенно невыносим, Тиш, — спокойно говорила ему жена после ухода Людмилы Борисовны. — Объясни мне, пожалуйста, что плохого она тебе сделала? Ну, почему ты вообще так нетерпим к людям? У нас у всех есть какие-нибудь недостатки, но ведь нельзя же быть таким… Она хоть и неудачница, но человек умный, душевный. Светлану она любит и хочет ей добра. В конце концов так относиться к ней невежливо, нетактично. Или ты считаешь обязательным лишний раз подчеркнуть собственную невоспитанность?
Жена всегда разговаривала с ним спокойным и слегка покровительственным тоном.
Тихон Ильич тоже старался казаться спокойным, но, чувствуя, как тяжело сжимается у него сердце, говорил, трудно двигая непослушными губами:
— Во-первых, я уже тысячу раз просил тебя не называть меня этой идиотской кличкой! Тихон я… Понимаешь ты?.. Просто — Тихон! Сын деревенского кузнеца и, как тебе известно, внук спившегося шорника… Они меня и воспитали… А во-вторых, твоя подруга — типичная дрянь! Никакая она не душевная, не чу́дная!
— Понять не могу, когда ты успел превратиться в законченного грубияна? — Жена удивленно приподнимала брови и спокойно отворачивалась к овальному трюмо.
Наклоняясь, она близоруко рассматривала свое лицо, подведенные карандашиком уголки глаз, тонкие морщинки на лбу, озабоченно разглаживала их, поправляла прическу и говорила в зеркало:
— Нет, ты становишься совершенно невыносимым…
Тихон Ильич сопел, стискивал зубы и торопливо уходил к себе в комнату. Там он опускался на старенькую жесткую тахту, упирался в нее руками, и вены вздувались у него на руках, и ноги слабели, и смотрел он с ненавистью на разложенные на столе кальки, фотографии, выписки из старых отчетов. Под веками у него возникала сухая резь, а в висках горячо и гулко стучало.
«А может быть, я действительно не замечаю в них чего-то особенного? — медленно думал он. — Может быть, они и в самом деле какие-то возвышенные, добрые, нежные? И воспринимают они все не так, как остальные, обыкновенные люди, и видят то, что недоступно этим обыкновенным? Может, потому они и обижаются из-за всякого пустяка? Ну, что я ей сказал? Ничего страшного… И обидеть ее не хотел, конечно, а так… Закопаешься в этих бумажках и свету белого за ними не видишь… Да-а-а… А они-то вот живут по-настоящему: концерты там всякие, консерватории… Чувствуют что-то, переживают, волнуются… Тонкие, видишь ли, натуры!.. Да нет же, нет! Чепуха это все! От безделья у них эта тонкость! К чертовой бабушке! Работать надо!..»
Но, пересев к столу, Тихон Ильич подолгу не мог сосредоточиться, перебирал вздрагивающими пальцами исписанные листы, перекладывал с места на место снимки, рисовал на бумаге треугольники, рожицы, завитушки. И, успокаиваясь постепенно, начинал он думать о том, что где-то в жизни его был очень важный рубеж, который следовало переходить осторожно, как таежную топь, тщательно выбирая путь, потому что за ним ведь могли идти и другие. А он, ни о чем не задумываясь, просто перешагнул его и даже не заметил. Чего уж разбираться-то теперь! Все равно ничего не переделаешь…
В молодости Тихон Ильич верил, что жизнь у него сложится легко и счастливо. Женился он рано на худенькой большеглазой девчонке, с которой познакомился в городской библиотеке. Девчонка училась в педагогическом, а он собирался стать геологом. Дочка родилась у них, когда он перешел на предпоследний курс.