И то, что не было в ее тоне ни подозрительности, ни ревности, а лишь подчеркнутое безразличие, еще сильнее задевало Самошникова и утверждало его в том, что встречи с Леной — не преходящее увлечение, не пустая блажь и что только у нее находит он понимание, отзывчивость и чуткость. Он, пожалуй, даже признался бы во всем Валентине и ушел бы от нее, если бы Лена хоть как-то подвигла его на этот шаг. Да еще удерживала его дочь Иринка — ласковое беспомощное существо — и, что самое странное, не любовь, конечно, нет, — какая уж там любовь! — а нечто похожее на дальние отзвуки той восторженной юношеской влюбленности, которая владела им в первые месяцы после женитьбы. Валентина была красива, умела, как говорится, подать себя и даже сейчас, в свои тридцать пять, умудрялась сохранить легкую стройность фигуры, избежать лишних морщин, а те, что все-таки появлялись, служили убедительным предлогом для постоянных ее вояжей к массажистке, которая жила где-то у черта на куличках — то ли в Дегунино, то ли в новостройке на Алтуфьевском шоссе…
Все сорвалось на этот раз самым глупым образом. Мать Самошникова, глядя на осень, затеяла в квартире ремонт и наотрез отказалась нянчиться с Иринкой. У Валентины подскочило давление, она добыла больничный. Впрочем, Самошников полагал, что истинной причиной всему был звонок какой-то Зинаиды, работавшей в промтоварном. Она попросила его передать Валентине, что в магазин вот-вот должны поступить ковровые дорожки и паласы из ГДР. Вечером, вернувшись от массажистки, Валентина битый час просидела у телефона, уточняя предполагаемые сроки продажи, узор, расцветку и еще бог знает что, а потом, когда они уже легли спать, сказала, что поехать к брату, по всей вероятности, не сможет.
— Ты меня прости, но чувствую я себя преотвратительно. Просто с ног валюсь. Иринка последние дни тоже что-то начала хандрить. Не знаю, что с ней делать… А не ехать никому из нас конечно же нельзя. Это будет непорядочно. Ты ведь помнишь, как они нам помогали на первых порах. Я тебя редко о чем-нибудь прошу, Дима, но сейчас поезжай ты к ним один. Пожалей ты нас с Иринкой…
Он уловил в ее голосе не свойственные Валентине ласковые нотки, и это заставило его с особой остротой ощутить свою вину перед ней и дочерью. Самошников поспешно согласился, забормотал, поглаживая теплое и мягкое ее плечо:
— Да что ты! О чем речь! Я поеду, поеду… А ты пока отдохнешь от меня побудешь дома… С Иринкой повозишься… Она, бедная, нас почти совсем не видит…
— Ну, положим, не видит она только тебя. Впрочем, из садика я ее брать не стану. Дома с ней сладу не будет. А если ты поедешь к Степану, она опять с тобой не встретится, — жена снова говорила с ним своим обычным, снисходительным и слегка насмешливым тоном. И это откровенное напоминание о частых задержках, о его вине, больно кольнуло Самошникова.
Он вновь почувствовал ее отчужденность, которая лишь на краткий миг прервалась нарочитой ласковостью, прозвучавшей в ее просьбе, ощутил уже привычное возмущение, и собственная его виноватость представилась ему как незаслуженная обида.
— Я уже сказал тебе, что поеду, — сдерживаясь, проговорил он. — Можешь не брать Иринку, а заниматься чем тебе вздумается: покупать эти идиотские дорожки, мотаться в свое Дегунино и вообще куда тебе угодно…
— Ну ладно, ладно… Не сердись, глупый, — жена коснулась губами его щеки. — Тебе необходима разрядка. Вот и разрядись там, только не слишком увлекайся. Ты не умеешь ограничивать себя, и на следующий день тебе бывает очень худо… Не забывай об этом. А насчет подарка Степану я что-нибудь соображу. Ты не беспокойся, спи…
Один за другим отправлялись переполненные, похрустывающие железными своими суставами автобусы. Ушел и тот, на котором предстояло бы поехать Самошникову, достань он билет, а попутный «левак» все не подворачивался.
Таксисты его и слушать не хотели. Не открывая дверцы, а лишь чуть приспустив боковое стекло, заранее отрицательно покачивали они лакированными козырьками своих фуражек и, едва уловив, что надо ему ехать в поселок, молча давили на газ.
Он уже было примирился с тем, что уехать ему не удастся, как вдруг приметил под закрытым ларьком серенький, первого выпуска, «Запорожец» на рахитично подогнутых колесах. Стоял подле него угрюмого облика парень и с независимым видом поглядывал на снующий по площади люд.
— Ты залазь в машину и пригнись. Я счас, — сказал он Самошникову, когда тот приблизился к «Запорожцу». — Ты залазь, я счас…
Парень скрылся за ларьком, потом вернулся к своему колченогому автомобилю, втиснулся на сиденье и, включив зажигание, обернулся к Самошникову.