И уже в самый последний миг, на излете остатней своей секунды, он опять увидел перед собой неподвижно блистающий в черной пустоте солнечный диск. Комов вдруг рванулся к нему, мучительно осознав, что вся его жизнь как раз и была прожита лишь ради того, чтобы в беспамятном этом рывке достичь огненного предела и познать наконец, что же скрывается за ним, по другую его сторону.
Но прежде чем искореженное тело самолета превратилось в оплавленный прах, он сумел краем глаза заметить, как в черной той пустоте, крепко держась за руки и не оглядываясь на него, уходят все дальше и дальше, прячась за пылающий солнечный край, растворяясь в его сиянии, два невеликих человека — брат и сестра…
1
…Они шли медленно, утопая босыми ногами в теплом сыпучем песке.
Извилистая, в колдобинах, дорога тянулась ложбиной, а по обеим сторонам ее, на взгорках, млели под солнцем редкие разлапистые сосны. Поросшие выгоревшей от зноя травой и сухим лишайником покатые бока придорожных склонов были усыпаны расщеперенными жесткими шишками, опавшими ветками с кисточками побуревшей хвои, по-слюдяному прозрачными чешуйками отслоившейся молодой коры.
От искривленных сосновых комлей расползались во все стороны толстые суставчатые корни, которые горбато вздымались над лишайниками, как бы сталкиваясь и переплетаясь между собой, то укрывались под сизым дерном, в глубине, то опять выпрастывались из-под земли, А там, где пологие эти придорожные склоны круто обрывались у колеи — словно подмытые прибойной волной берега, — корни совсем истончались, свисали потрепанной бахромой, падали плетьми на дорогу и белели в сером песке, будто оголенные сухожилия, расплющенные коваными ободами тележных колес, измочаленные рубчатыми скатами машин, изорванные и перемолотые стальными траками танковых гусениц…
Вокруг было тихо, безветренно. Однако пропитанный смолистой горечью воздух, от которого слабо першило в горле, зыбко струился, дрожал, и потому им казалось, что пропадающая за поворотами дорога, покатые склоны ложбины и темные шапки сосен — все это едва заметно колышется на ветру или куда-то уплывает.
Временами из-за поворотов, с пронзительным визгом, будто выпущенные из рогатки, вылетали ласточки. Слегка покачиваясь, изредка взмахивая острыми крыльями, они стремительно неслись им навстречу низко над землей, но почти у самых ног вдруг отворачивали, словно обтекая их, либо, мелькнув перед глазами светлыми пятнышками подгрудок, взмывали над дорогой, вновь резко снижались и исчезали из виду.
Высоко в небе, в чуточку замутненной его синеве, широкими кругами парили аисты. И наверное, оттуда, с недосягаемой высоты, этим неспешно парящим птицам хорошо была видна вьющаяся по дну ложбины песчаная дорога, две детские фигурки на ней, окрестные поля, перелески и укрытые пыльной зеленью соломенные крыши того самого села, куда направлялись сейчас эти ребята и до которого им предстояло еще шагать да шагать…
Славке подумалось, что в том селе, на какой-нибудь старой хате, у аистов есть, конечно, гнездо, в котором вывели они своих аистят. И теперь малые эти аистята, как и он, тоже смотрят вверх, задрав желтые клювы, — ждут не дождутся, когда взрослые принесут им что-нибудь поесть: лягушек в болоте наловят или, быть может, ужей…
Однажды, еще до войны, — когда воспитательница второго коллектива Людмила Степановна повела ребят купаться на Моховое озеро, которое находилось далеко от детского дома, за городом, — Славка видел, как тяжело пролетавший над прибрежными камышами аист тащил в клюве здоровенную, отливающую на солнце синеватой медью, змею. Он почему-то решил тогда, что, это непременно уж. А та мокро блестевшая гибкая змея была очень живучей, наверное, потому что все норовила вырваться, выскользнуть из аистиного клюва и то пружинисто сворачивалась в воздухе, то распрямлялась.
В тот день им еще туда, на озеро, обед на телеге привозили: суп давали гороховый и пшенную кашу с мясной подливкой. В детский дом ребята возвратились поздно, усталые, и вечером в столовую никто не пошел — говорили, что и на ужин будет пшенка, только с молоком. А кому тогда была охота лишний раз пшенку рубать?..