«Да, в гнезде-то им, конечно, сидеть хорошо, — рассуждал Славка, думая об аистятах и припоминая счастливую довоенную пору. — Никуда ходить не нужно, а летать они пока не умеют. Вот и сидят себе… Небось спят с утра до ночи. Проснутся, пожрут и опять головы под крыло… А бывает, что клювами начинают щелкать. От голодухи, должно быть, хотя, может, и просто от скуки…»
Он и сам не прочь был бы сейчас поспать или еще лучше — пожевать хлеба с салом, что лежали в заплечном мешке у сестры, которая шла впереди него по соседней колее. Впрочем, пить ему хотелось, пожалуй, все-таки сильнее. Но Славка так задумался о легкой участи неведомых ему аистят, что на время позабыл обо всем.
Заглядевшись на плавно проплывающих в поднебесье птиц, он не приметил торчавшую в колее черную ощетинившуюся шишку, наступил на растопыренные, колко хрустнувшие ее лепестки и запрыгал, захромал, припадая на оцарапанную ногу.
— Зойк!.. — негромко позвал он сестру, опускаясь на обочину. — Ну, куда же ты, Зойка!..
Но сестра, должно быть, тоже задумалась о чем-то, потому что не расслышала его оклика, не остановилась и даже не оглянулась. Она продолжала уходить все дальше и дальше.
Славке было видно, как покачивается у нее за плечами обкрученный за горловину белыми лямками мешок, как трепыхается под коленями подол ее выцветшего, в блеклых зеленоватых горошинах, платья и как худые, утопающие по щиколотки в песке, загорелые ноги сестры оставляют в колее частые продолговатые вмятины с неровно вспученными, осыпающимися краями.
— Зойка! — со слезами заорал он, внезапно пугаясь, что сестра может бросить его одного на этой безлюдной дороге и уйти совсем. — Подожди же меня!.. Больно!..
— Ох ты, горюшко мое горькое, — сокрушенно, по-взрослому оказала Зоя, возвращаясь к нему. — Ну, что там опять с тобою стряслось? Что?..
Она тревожно наклонилась над ним, с каким-то недетским, а по-бабьему жалостливым состраданием вглядываясь в его испуганное лицо.
Губы у Славки дрожали, под веками мутно колыхались слезы. Сквозь расплывчатую их радужность он близко увидел немножко косящие Зоины глаза, большое, почти во всю щеку, багровое родимое пятно, отвисший вырез платья и запавшие ямки под ключицами; ощутил ее дыхание, сухой запах пыли, исходивший от сестры, и ему стало стыдно, что он так плохо подумал о ней и закричал с перепугу, как маленький.
Но когда Зоя вновь спросила его: «Ну, чего там у тебя такое, покажи?» — однако уже с требовательным нетерпением спросила, скороговоркой, без прежней тревоги и сострадания, — он, зажимая рукой ступню, лишь молча опустил голову и заплакал, но не от боли, а от обиды.
Зоя с трудом отлепила сцепленные его пальцы, мельком осмотрела красную и уже чуть-чуть припухшую царапину на изгибе ступни, в самой ее ложбинке, где неогрубевшая кожа была нежной, вроде бы даже прозрачной и особо чувствительной ко всякому уколу, и строго сказала:
— Подумаешь, тоже мне рана! Хватит тебе реветь… Ты же не девчонка. Сейчас подорожником заклею. Пройдет…
Она поискала глазами вокруг, но вдоль обочины росла только какая-то кустистая, жесткая с виду стрельчатая травка, похожая на осоку, а подорожника не было. Дальше по косогору, между соснами, кое-где торчали склонившиеся от жары пирамидки кипрея, с высоких стеблей которого вяло свисали узкие листья — сверху гладкие, а снизу как бы ворсистые, покрытые не то налипшей паутиной, не то мягким, едва приметным пушком.
— Ты не уходи далеко, — сдерживая судорожный всхлип, на всякий случай попросил Славка, когда Зоя, освободившись от лямок мешка и положив его на обочину, направилась к цветущему кипрею. — Ты подожди… Мне же пить хочется…
— Ладно, потерпишь, — сказала Зоя, небрежно махнув рукой. — В селе из колодца попьем. Там вода знаешь какая?.. Посиди, я сейчас…
Он видел, как она наклонилась, отщипнула листок кипрея, зачем-то провела этим листком по щеке, а потом, надломив, сорвала и весь стебель с поникшими фиолетовыми цветами.
Зоя уже шла обратно, похлестывая себя по икрам длинным этим стеблем, когда что-то, еще скрывающееся, должно быть, за поворотом и потому невидимое для Славки, вдруг привлекло ее внимание. Она внезапно остановилась, прижимая к груди обтрепанную веточку кипрея и всматриваясь в дорогу с выражением боязливого любопытства и растерянности, как будто перед нею появилось нечто необычное, таящее в себе опасность, с чем лучше бы и не встречаться вовсе, а уж встретившись — держаться подальше.