Заметно приблизившееся к верхушкам деревьев солнце нежарко и красновато просвечивало сквозь пыльную эту кисею, уже не ослепляя глаза, а заставляя лишь чуточку прищуриваться, и с ласковой, сонной нежностью касалось лучами прижмуренных век, словно бы трогало, их невесомой и теплой материнской рукой.
В небе по-прежнему плавно кружили неутомимые аисты, хотя и они поубавили высоты, так что теперь хорошо были видны их напряженно вытянутые голенастые ноги и растопыренные в парении темные маховые перья на концах золотящихся от солнца крыльев.
А вот ласточки куда-то пропали. Не было слышно их пронзительных криков. И ничем не потревоженная тишина представлялась Славке едва ли не осязаемой и была столь же неподвижной, как и зависшая над пустынной дорогой красноватая пыль.
Сейчас он чуть ли не на ощупь воспринимал эту окружающую тишину. И, постепенно освобождаясь от овладевшей им злобной оторопи, Славка с подсознательным каким-то прозрением вглядывался в будто бы заново распахнувшийся перед ним спокойный и солнечный мир. Он обостренно чувствовал застывшую на короткий миг хрупкую его красоту, в то же время с горьким удивлением сознавая и понимая ненадежную призрачность мнимого этого спокойствия посреди всесокрушающей и противоестественной жестокости творящихся в этом солнечном мире войн, насилий, убийств…
— Ну, чего ты рот-то разинул? — глубоко вздохнув, сказала наконец Зоя, словно бы тоже приходя в себя после непонятного и страшного забытья. — Смотри, как бы ворона не залетела. Ну, пошли, что ли?.. Чего уж стоять…
Она закинула пустой мешок за плечо и медленно двинулась по дороге, придерживая веревочную лямку рукой, оттягивая ее, как винтовочный ремень.
— Так они, значит, и одеяло взяли? — недоуменно спросил Славка, глядя в спину Зое. — Одеяло-то им зачем?
— А тебе что — жалко?
— Да нет… Только зачем оно им? Ведь не укрываться же, правильно?.. Может, они его на воду обменяют? — предположил Славка, вдруг вспомнив, что ему самому недавно очень хотелось пить. Но говорить об этом Зое он не стал. Да и пить-то ему как будто уже расхотелось.
— Может, и обменяют, — с раздражением в голосе откликнулась Зоя. — А тебе-то что? Молчал бы лучше…
— Я так… ничего…
— Ну, тогда и не ной.
— Да я же не ною! — с обидой и возмущением сказал Славка, насупившись и сбиваясь с шага. — Ну, чего ты злишься на меня, в самом-то деле?..
Внезапное раздражение сестры вызвало у него чувство протеста, хотя в глубине души он смутно догадывался о его причинах, понимая, что Зоя вовсе не злится на него, а за грубостью ее и раздражением кроется что-то другое. Да и сама она вряд ли сознавала, что невольно старается отвлечь его от тягостных воспоминаний о только что виденном и потому так сердито отвечает ему, заставляет молчать.
Впрочем, Славке, конечно, тем более неведомы были эти неясные даже для нее самой побуждения, и он все порывался поговорить с Зоей о том нерусском замухрышистом красноармейце, который показался им особенно несчастным и жалким. Теперь Славка почему-то был окончательно убежден в том, что именно этот красноармеец просил у них воды, надеялся на их помощь, а они как будто бы обманули его или вроде бы пожадничали…
— Но мы же не виноваты! Скажешь, нет? — возбужденно говорил он Зое. — Вот если бы у нас была вода, тогда, понятно, совсем другое дело… Мы ведь отдали бы ему воду, правда?..
— Да перестанешь ты или нет? Заладил свое — если бы да кабы!.. Надоел уже, — ворчливо отвечала Зоя. — Ну, конечно, отдали бы. Можешь не беспокоиться.
Славка ненадолго умолкал, а потом опять мысленно возвращался к пережитому потрясению, вновь испытывал томящее чувство вины, видел перед собой изможденные лица пленных, измученные их глаза. И непреодолимое желание его оправдаться — если уж не перед ними, то хотя бы перед сестрой, быть понятым ею и прощенным — чем-то напоминало навязчивое стремление потрогать острую зазубринку глубоко засевшей под кожу занозы, чтобы еще и еще раз ощутить мучительную, пронизывающую боль…
2
А к селу они подошли уже на закате дня. Солнце пропало за околицей, вернее, укрылось за сплошной стеной вишневых и яблоневых садов. Но небо в той стороне все еще золотисто алело, пунцово просвечивало сквозь частую листву, хотя над головами ребят почти совсем обесцветилось, стало прозрачно-сизым, а ближе к восходу — там, где уже лучисто блестела в вышине и, помигивая, дрожала над затуманившимися полями и перелесками зеленоватая капля одинокой ранней звезды, — сгустившаяся синева помутнела, наполняясь мраком. И как раз оттуда, из омраченных небесных глубин, рвались к зениту, словно выброшенные беззвучным взрывом, стремительные волокнистые облака, лохматые края которых приняли сиреневый оттенок…