— Да там уж, наверное, давно спать положились… А если у них там собака злая? А если порвет?.. Давай-ка уж лучше вон до той хаты дойдем. Ты чего, устал?. Нет?.. Ну, тогда подожди еще немного. Сейчас попросимся…
Может быть, окажись они и на этот раз в привычной уже им обстановке — в обыкновенном селе, где там и сям на месте обвалившихся домов, в широких кострищах торчали закопченные остовы печей, висели на ржавых скобах обугленные стропила, а по вытоптанным огородам и порубленным садам, во дворах и на улицах, в круглых осыпавшихся ямах, которые, возможно, остались от падавших там совсем недавно снарядов и бомб, валялось гнутое железо, грязное обгорелое тряпье, битые горшки и прочая загубленная домашняя утварь, — им было бы легче попроситься к кому-нибудь на ночлег и уверенности у них было бы больше, что не откажут им, не выпроводят со двора, а приветят и накормят.
За неблизкую дорогу они уже повидали всякого и проходили по таким селам, где на длинную-длинную улицу можно было насчитать, пожалуй, только две-три уцелевшие крыши. Но и там, посреди всеобщего разора, порухи и людского горя, они почему-то не так остро ощущали свою бесприютность и обездоленность. Быть может, тяжкое мирское несчастье как бы роднило, объединяло их со всеми остальными людьми, которые тоже лишились крова, потеряли близких? И те, осиротевшие люди, потому, должно быть, и не смотрели на ребят, как на обычных побирушек, не гнали от дверей, а сразу пускали ночевать, делились, чем сами были богаты — кружкой ли молока, краюхой ли хлеба, — а Зое и Славке не стыдно было просить у них и не тягостно принимать их доброту.
А тут словно бы что-то мешало им, вроде удерживало от, казалось бы, самого простого и естественного в незавидном их положении шага — ведь куда же им еще было подаваться-то из села? К кому же еще идти, как не к людям?..
В свои десять лет Славка, разумеется, был еще не способен все это толком осмыслить и понять. Он лишь испытывал некое возбуждение, смутное беспокойство, которое заставляло его преодолевать собственный страх.
И, чувствуя Зоину неуверенность, он неосознанно приближался сейчас к тому возвышенному рубежу, за которым перед человеком открывается великое счастье самопожертвования, полного отречения от себя во имя исполнения человеческого своего долга — помощи слабому.
Славка привык уступать Зое, молчаливо признавая ее старшинство и опытность, искал у нее защиты. Но теперь он словно позабыл о том, что она старше его на целых два года. Рядом с ним была даже не сестра, а просто растерявшаяся и усталая девчонка, которую он — сильный и смелый мужчина — обязан был заслонять от всевозможных напастей и бед, во всяком случае, принимать их на себя первым…
Он вдруг вырвал внезапно окрепшую руку из вялой Зоиной руки и решительно повернул к ближайшему перелазу, за которым в слегка освещенном дверном проеме виднелся силуэт согбенной женщины. Она стояла на пороге хаты, низко наклонившись над большим чугунным горшком, и что-то перемешивала, в нем, тупо постукивала по дну и крутым его бокам деревянной скалкой.
— Здравствуйте, тетенька! — каким-то ломким, будто осипшим на ветру голосом выдавил из себя Славка. — Можно у вас переночевать?..
Женщина с кряхтеньем разогнула спину, но не выпрямилась совсем, а так и застыла полусогнутой, заведя руку назад, словно к бегу изготовилась и только ожидала чьей-нибудь команды: «Марш!»
— Чого? — по-старушечьи хрипло спросила она. — Это же чьи вы такие шустрые будете? Никак я вас, деточки, не признаю…
— А мы детдомовские, из города, — поспешно сказала Зоя, подходя поближе. — Пустите нас, пожалуйста, в хату, бабушка…
Женщина наконец распрямилась. Пепельно-серое в сумерках и как бы очерченное темными непокрытыми волосами плоское лицо ее показалось им не живым, а будто бы нарисованным углем на жесткой фанере. И глаза женщины, глубоко запавшие в глазницах, были вроде черных пустых дырок на этом плоском лице. Морщась, она потерла затекшую поясницу, поглядела на сумеречную улицу, куда-то поверх их голов, и проговорила невнятно, позевывая и прикрывая ладонью щербатый рот:
— А-а-аых ты, господи боже ж мой!.. Так вы из приюту? То-то ж я гляжу — не наши вы, деточки, чужие. А где ж я вас у хати положу?.. Нету у нас места в хати. Нету… Идите себе, деточки, с богом… Идите скорее… Пускай господь вас милует…
В общем-то Славка и Зоя мало надеялись здесь на удачу и внутренне были готовы к отказу. Правда, они собирались упрашивать несговорчивую старуху, даже плакать перед ней были готовы, чтобы разжалобить ее. Но в пустом взгляде этой тетки, в тягучем ее голосе было столько бессердечия и холодной отчужденности, что они сразу поняли: размягчить ее фанерную душу — никаких слез не хватит.