Некоторое время Зоя еще крепилась, отгоняя от себя подступающую дремоту, с боязнью ожидая возвращения дядьки Мыколы, которому могло, конечно, приспичить тут же поднять их и повести куда-то к Осадчуку. Она прислушивалась ко всякому доносящемуся со двора скрипу, к неясным шорохам, завидуя беспечно уснувшему брату своему, но затем и сама не заметила, как сморила ее усталость. Все Зоины страхи постепенно отступили, а сонливая обморочная тяжесть сменилась невесомой и приятной истомой…
Дядька Мыкола вернулся домой поздно, когда ребят уже ничем было не поднять — хоть стреляй у них над ухом, хоть на рядне из хаты выноси.
— Сплять? — негромко спросил он у тетки Мотри, что сидела на лавке у стола и, подперев щеку ладонью, смотрела на торчавшие рядышком из-под ряднины русые головы Славки и Зои, которые нельзя было отличить одна от другой. — Ну, та нехай себе сплять, — заключил дядька Мыкола, не дождавшись ответа.
Он опустился на лавку возле жены и, помолчав, кивнул на ребят.
— Ну, а теперь что с ними делать? — опять спросил дядька Мыкола, аккуратно натрушивая из двурогой ружейной масленки на клочок газеты мелко резанный самосад. — Осадчук велел утром детей к нему привести. Он сам хочет на них глянуть. А тогда, говорит, побачим, куда их дальше направлять…
— Давай, Мыколо, у себя их оставим. Разве ж это нельзя сделать? — заговорила тетка Мотря, вскидывая на мужа слегка помутневшие глаза, в которых колыхались слезы. — Если уж нам с тобою господь своих не дал, то пускай хоть эти нашими станут. Ведь они же так и пропадут промеж людей сиротами… А, Мыколо? Или ты иначе думаешь?
— Та ни… Я ничего… — Дядька Мыкола послюнявил край газеты, заклеивая ее, ловко крутанул цигарку между пальцами и достал кресало. Из-под железной скобочки шваркнули, потрескивая, белые искры — затлел, задымился возле коричневого дядькиного ногтя очеретяный пуховый трут. — А если нельзя этого делать? Или сами не схотят у нас оставаться? Тогда что?
— Ну, тогда пускай себе идут, — сказала тетка Мотря, вздыхая и сочувственно глядя на мужа. — Пора, Мыколо, и нам отдыхать. Не рано уже… А с тобою-то как он обошелся? Ругался, нет?
— Та что со мною?.. То же самое… Снова говорил, чтоб я в Ставищи шел, в комендатуру немецкую. Если позволят тебе, говорит, немцы тут жить, то и живи. В селе ж знают, что ты в плену был, да сбежал. Тут тебе, говорит, не схорониться.
— Так пойдешь в комендатуру? — испуганно спросила тетка Мотря.
Дядька Мыкола зажмурился от попавшего в глаз едкого дыма, потер покрасневшее веко и замотал головой.
— Ото ж тютюн проклятый!.. Не захочешь, Мотря, так придется идти. А вот куда — еще не решил. Слыхал я, что в Улашивском лесу люди какие-то объявились. Партизаны, что ли… Вроде бы Виктор Панасович — тот самый, который до войны в «Заготзерне» весовщиком был, — красноармейцев, что из плена или из окружения, повырывались, туда переправляет. К нему, видать, и подамся. Не в полицаи ж мне поступать, как Осадчук предлагает… Ты думаешь, чего в нашем селе до сих пор тихо? Да у немцев руки еще до нас просто не дошли… А в других селах, ты посмотри, что делается? Хаты палят, над людьми издеваются, худобу забирают… А если наши вернутся? Тогда что? Вот побачишь тогда, они и у Осадчука, и у всех спросят, кто тут чем занимался, кто кому служил… Вот так-то, Мотря, я думаю…
— Господь с тобою, Мыколо! Зачем тебе в полицаи? Нехай они все пропадут… И до того Панасовича ты не ходи… Откуда они вернутся, наши? Ты слыхал, что люди говорят?. Немцы уже за Москвою. Захватили, люди говорят, они всю Москву и дальше пошли… Тебе бы дома пока пересидеть…
— Так оно ж так… Может, они и Москву захватили. Может, и дальше пошли. Хотя всю краину нашу им никак не осилить. Дюже она велика. Нет, Мотря, дома не пересидишь. Вернутся наши. Ось побачишь, прийдут и спросят… Каждого спросят… Вот так-то, Мотря…
— Ну, а с детьми?
— Чего с детьми? Не сможем мы их к себе взять. Ты одна остаешься, а их двое. Сама ж говорила — хай себе идут…
Тетка Мотря негромко плакала, сморкалась в передник. Она была согласна с доводами мужа и понимала, что придется ему уходить из села. И с детьми ничего не поделаешь. Кто ж его знает, как оно потом все обернется? Куда ж на себя еще такую обузу принимать? Нет, надо будет утречком проводить ребятишек, а мир не без добрых людей…
Выплакавшись, она прилегла на кровать, что стояла в соседней комнате, за стеной, а дядька Мыкола еще долго сидел на лавке, упершись локтями в твердую столешницу, курил свой самосад и смотрел в темное окно. Его неподвижная сгорбленная спина виднелась в дверном проеме, и тетке Мотре казалось, что он так и заснул — сидя.