Мужик складывал их вдоль стены, зорко поглядывая на маячащие в дверном проеме неумытые пацаньи рожи, и, бывало, сжалившись, швырял к порогу обломанную о колено половину, а то и целехонький, будто выглаженный сверху, без единой щербатинки круг.
И эта не улежавшаяся еще до каменной твердости, о которую не один пацан до крови раздирал себе десны, а мягкая, рассыпчатая, с белыми зубчиками нераздавленных зерен и неогрубевшими остьями семечной шелухи, — эта ни с чем не сравнимая по запаху, вкусу и сытости макуха была, пожалуй, самым дорогим лакомством для оголодавшей детдомовской братии. Одно лишь потом бывало плохо — в уборную ходить тяжело: непереваренная подсолнечная кожура остро врезалась и жестоко царапала кишки…
Находились среди пацанов и такие отчаюги, которые предпочитали отираться возле приткнувшихся к обочинам немецких грузовиков, чтобы при случае увести из оставленной без присмотра кабины банку консервов, плитку сладковатого немецкого черного хлеба либо пачку сигарет. Но это были уже и вовсе отпетые головы, потому что рисковали они там не подзатыльниками, не поротыми задницами, а чего доброго — и автоматной очередью вдогон…
Правда, до сих пор пока еще никого из пацанов не подстрелили немецкие часовые, хотя вполне могли бы и застрелить…
Некогда аккуратно распланированный песчаными дорожками и цветочными куртинками, однако давным-давно уже порушенный, неметеный и затоптанный детдомовский двор заметно оживал только к вечеру.
Мимо сохранившейся еще в центре двора дощатой трибунки, где в былые времена перед благоговейно замершей общей линейкой под торжественные звуки пионерского горна и барабана чистенькие дежурные по утрам поднимали в четыре руки на тонкой мачте, а вечером не менее торжественно спускали славный детдомовский флаг, теперь равнодушно пробегали в самый отдаленный конец прилегающего ко двору яблоневого сада озабоченные и чумазые оборванцы с котелками, кастрюльками, чугунными горшками и закопченными консервными банками на проволочных дужках.
Ребята торопились туда, где у остатков покосившегося забора — который отделял детдомовские владения от подворья небольшого чугунолитейного заводика, разрушенного в самом начале войны прямым попаданием бомбы, — в зарослях бузины была выкопана узкая щель.
Предусмотрительное детдомовское начальство намеревалось укрывать в этой щели ребят во время бомбежек, артиллерийских обстрелов и даже газовых нападений. Но воспользоваться этим убежищем по его истинному назначению так никому и не пришлось. При первом же налете немецких пикировщиков щель была засыпана землей, завалена обломками кирпича вперемешку о искореженным железом, и потому, когда припекло по-настоящему, все прятались где попало: под кроватями в спальнях, в погребе, в столовой и на кухне, за широченной плитой…
Теперь, однако, щель пригодилась. Ребята расчистили ее как смогли и оборудовали по всему профилю выдолбленными в глинистых стенах печурками. А те пацаны, которые оказались подомовитее, еще и выложили свои печурки кирпичом. На этих очагах — в единоличном порядке либо скооперировавшись по двое да по трое на один котелок — ребята варили подкопанную на огородах раннюю картошку, выкрученную из стеблей молодую кукурузу; здесь же пекли в угольях бог знает где добытые прошлогодние сахарные бураки, жарили на жестяных противнях семечки и подвяливали ломти недозревшей розоватой тыквы.
Печурки располагались не слишком тесно одна к одной, места хватало всем, А после того, как старших ребят из первого коллектива немцы увезли в длинном автобусе на железнодорожную станцию, сделалось и вовсе просторно.
Возвращение в детдом Славки и Зои, в общем-то, прошло незамеченным.
Ребята еще не вернулись с дневного промысла. У ворот копошились в пыли какие-то малыши. Они только чуть посторонились, пропуская въезжающую подводу.
А Юрий Николаевич Мизюк, директор детского дома, которому исполнительные хлопцы Осадчука сдали беглецов в канцелярии под расписку, хмуро посмотрел на покорно опущенные головы детей и усталым голосом велел им идти в спальню. Потом он зазвал в свой кабинет тучного завхоза Вегеринского и, придерживая за рукав белого парусинового пиджака, долго говорил ему о настоятельной необходимости как можно скорее покончить с ребячьей вольницей. Война, конечно, войной, и тут мы бессильны… Да и перемена власти, безусловно, сказывается… Еще никому не известно — будут ли новые административные органы субсидировать детский, дом или его прикажут закрыть. Но покуда такого приказа нет, все должны добросовестно исполнять свои обязанности, потому что вся мера ответственности за детей целиком ложится теперь на плечи оставшихся воспитателей и вообще работников детдома, людей зрелых, опытных, которым нельзя распускаться ни при каких обстоятельствах.