— Кто с клеймом? — не понял Славка.
— Да на тех же одеялках клеймо стоит, босяк! — застонал Вегеринский, с мукой глядя на сникшего мальчишку. — Там номер детдомовский! Ох ты, господи!..
Он хотел было сразу же потащить Славку на суд и расправу к Юрию Николаевичу. Но затем смекнул, что тут уже и директор ничего не поделает. Если немцам вдруг взбредет в голову разузнавать, откуда взялись на дороге ребята, оказавшие запретную помощь пленным, то они легко определят это по черному штампу на углу одеяла.
Ведь когда-то он сам, Вегеринский, потребовал вырезать на резиновом штемпеле для солидности полный титул представляемого им учреждения: «Специализированный детский дом № 73». А потом вместе с кастеляншей усердно клеймил этим штемпелем одеяла, матрацы, простыни, наволочки и всякое прочее детдомовское имущество, надеясь таким образом уберечь его от нередкого исчезновения. Даже трусики и маечки ребятни пробовали они тогда с кастеляншей переметить, но штемпель оказался для этого слишком большим — очень уж некрасиво получалось, грязно…
«Экий же дурень старый, прости меня, господи! — запоздало корил себя Вегеринский. — Экий же дурень!..»
Перед глазами Вегеринского замельтешили строчки комендантских приказов, в которых все население города предупреждалось о том, что за оказание, помощи, укрывательство и любое другое пособничество «врагам великой Германии» полагается одна кара — расстрел.
«Босякам-то этим они еще, может быть, и простят. Чего с них возьмешь? — заполошно подумал он. — А с персонала-то они уж спросят. Скажут: а вы куда смотрели? Зачем их на дорогу отпускали?..»
— Ну, что вы, Семен Петрович? Одеяло-то ведь у нас совсем старое было, — решил приободрить завхоза Славка. — Там на нем ничего не разберешь. Просто пятнышко черное — и все… Ну, вот как на этих…
Вегеринский недоверчиво проследил за Славкиной рукой, которой тот ради пущей убедительности повел вдоль небрежно заправленных постелей, наклонился к ближайшей кровати, смахнул с нее на пол подушку и отвернул край одеяла. На вытертой зеленоватой одеяльной шерстке и впрямь еле проглядывалось какое-то бесформенное пятно. «А ведь он правду говорит, подлец эдакий! Может, оно и обойдется, — Вегеринский с облегчением вздохнул. У него маленько отлегло от сердца, хотя и кольнула мимолетная досада, что результаты всех его стараний оказались столь недолговечными: опять бери любую вещь, воруй ее, продавай, выменивай куркулям на базаре — и ничем не докажешь, что она детдомовская. — Ну и босяки!.. Ну и жулики!..»
Славка с самым невинным выражением поднял подушку и аккуратно пристроил ее в изголовье кровати.
— Вот и молодец, деточка!.. Молодец, хлопчик!.. — растроганный его услужливостью Вегеринский в порыве благодарности даже потрепал неумело Славкины волосы. Видать, завхозу было все-таки неловко перед сопливым этим мальчишкой за выказанное волнение. Да ведь они же кого хошь до сердечных припадков могут довести. Уркаганы, да и только. — А теперь катись-ка отсюдова за своей сеструхой, босяк, — снова напуская на себя грозный вид, потребовал Вегеринский. — И чтобы сразу ко мне в кладовку обое — живо!..
Славка уже успел приладить на досках кровати набитый соломой матрац, прикрыть его серенькой, застиранной простынкой, натянуть такую же серенькую наволочку на хрустящую соломой подушку и набросить на постель одеяло, прежде чем в спальне начали собираться ребята.
Он был доволен, что никто из них не видел, как Зоя и еще две девчонки, сестрины подружки, со смехом и шутками помогали ему заталкивать ногами жесткую и колючую солому в длиннющий матрац.
Покатая, пепельно-белая снаружи, но все еще золотистая в середке, куча прошлогодней соломы была привалена к стене конюшни, где томился безработный по тревожным и неопределенным нынешним временам детдомовский мерин Пугач. Его не забрали в армию по старости. И теперь в полумраке конюшни он целыми днями хрумкал постную эту солому, вяло переступал расплющенными, неподкованными копытами и печально смотрел на свет через узкое оконце, кося лиловыми умудренными глазами немало потрудившейся на своем веку животины, за долгие годы безотказной работы претерпевшей от людей всякого — и плохого, и хорошего, — однако не помнившей, пожалуй, столь продолжительного отдыха…
Примостив сверху пузатые подушки и вцепившись пальцами в выскальзывающие из рук уголки матрацев, беспричинно хохотавшие девчонки и Зоя со Славкой потащили через двор грузные, как дирижабли, полосатые мешки.
Зоя часто останавливалась и тоже смеялась, когда ее подружки вроде бы не нарочно роняли свой матрац и с хохотом, с криками: «Ой, девочки, больше не могу!..» — валились на него и болтали ногами.