— А если обратиться в городскую управу? — сразу же подала голос Людмила Степановна, женщина робкая, неприметная внешностью, привыкшая всегда и во всем рассчитывать на мудрую рассудительность начальства. — Они же теперь обязаны заботиться… Нет, все это ужасно… Просто ужасно…
Людмила Степановна не договорила. Бледное, страдальческое лицо ее перекосилось в гримасе. Она поспешно склонилась над своим объемистым ридикюлем, с блестящими заячьими ушками застежек, расщепила их и, достав скомканный платок, уткнулась в него.
Никто не ответил Людмиле Степановне и никто не посмел ее утешать, потому что никакими словами, конечно, нельзя было ее утешить. Все знали, что муж Людмилы Степановны работал в литейном цехе, и погиб на заводе при бомбежке. Дом их тоже был разрушен, а бездетную Людмилу Степановну спасло лишь то, что в ту ночь она оставалась в детском доме — дежурила в спальне малышей. С тех пор Людмила Степановна уже не покидала ребят, хотя изредка ночевала у старших девочек, и они же кормили ее, делились с малышами и воспитательницей всем, что удавалось раздобыть за день.
— Я уже туда обращался, — сухо покашляв, проговорил спокойно Юрий Николаевич. — Там мне выдали под расписку вот эти портреты, — он, щуря глаза с едва приметной иронией, указал на свернутую рулоном бумагу в углу, — и циркуляр о допустимости телесных наказаний… Да еще предупредили, что учебный год может начаться несколько позже обычного. Учебники покуда сохраняются старые, придется только кое-что в них зачеркнуть и заклеить. Ну, и вводится новый предмет — закон божий… Вот, кажется, все… Ни о какой материальной помощи детскому дому там даже слушать не хотят.
— То и нехай они все там переказятся, в той управе! — громко сказала тетя Фрося, нервно задвигав по скатерти ребром красной, набрякшей венами руки, словно сгребая со стола невидимые крошки. — Я вот чего вам скажу, Юрий Николаевич: треба детей по людям раздавать… Там их, может, хоть годувать будут. Ведь они у нас туточки и вовсе пропадут!
— Это по куркулям, что ли? — не вытерпел Вегеринский.
— Ну, зачем же вы так, Семен Петрович? — Мизюк недовольно поморщился. — Не все же кругом куркули…
— А кто ж они такие, когда на нашей с вами беде руки нагревают? Скоро весь дытячий будынок себе повыменивают. В какую хату ни зайди — то одеялочко наше постелено, то простыночки, то чего-нибудь еще с детей… Пацаны, глупые, меняют, жуликами они стали!
— Вот-вот… При тебе, Семен Петрович, ребятам лафа! Чего ж ты им менять дозволяешь? — ехидно поддела Вегеринского тетя Фрося. — А если в твою хату пойти заглянуть? Может, и в ней кой-чего знайдется, а?
Сизые щеки Вегеринского возмущенно затряслись. Засопев, он всем телом повернулся к тете Фросе, едва не свалившись со стула, и Мизюку пришлось срочно восстанавливать мир:
— Ефросинья Ивановна!.. Семен Петрович! Прекратите сейчас же… Нельзя так…
— Нет… Подожди, Юрий… Мне думается, она все-таки верно сказала, — вмешалась помалкивающая до этого Полина Карповна, но вдруг смутилась: — Нет-нет… Я, разумеется, не в смысле казенных вещей, а вообще… Ведь у всех у нас что-то найдется. Ну, скажем, крупа какая-нибудь, жиры… Найдется и кое-какая одежда… Может быть, нам пока собрать то, что есть у каждого, так сказать, в общий котел и наладить питание ребят? На первое время у нас хватит, а там как-нибудь исхитримся…
— А чего? Ваша правда, Полина Карповна! Конечно, мы соберем кто чего сможет! — сразу отступилась от своей первоначальной идеи тетя Фрося. — Хиба ж мы сами хужее тех людей? У меня в комори трошки сала с весны лежит, я его принесу. Ну, и чего другое… Давайте хотя бы разок накормим ребятишек, нагодуем их как следовает, а потом побачим…
«Ну что ж, это, безусловно, не выход из нашего пикового положения, однако уже нечто конкретное», — облегченно подумал Юрий Николаевич после того, как недолго попрепиравшиеся между собой Вегеринский и тетя Фрося договорились обо всем. Примиренные, они даже вместе направились по своим хатам, потому что жили в двух шагах от детского дома, на соседней улице.
Жена Юрия Николаевича, пошла проводить Людмилу Степановну, которая весь вечер просидела как на иголках, беспокоясь об оставленных без присмотра малышах. И только бывшая пионервожатая, угревшись в уголке дивана, продолжала дремать, облокотясь на валик, а Мизюку было жалко ее будить.