Разговор закончился с возвращением из ванной Растяпы и больше уже не возникал. Родители, видимо, поняли, что с демонстрацией взаимного недовольства зашли слишком далеко: в остальные дни они придерживались мира и согласия, источали радушие и сожалели, что мы приехали так ненадолго. И хотя моё присутствие никак не могло сгладить их противоречия, я решил не звонить никому из друзей, чтобы избежать необязательных встреч. Все, кто нужно, соберутся на вечеринке у Зимилиса, а пока надо провести побольше времени с родителями.
Одна неожиданная полу-встреча всё же произошла. На следующий день я показывал Растяпе город, а после мы зашли на Центральный рынок купить продуктов. Там, среди мясных рядов, я увидел Грушу — заметно постаревшую, но легко узнаваемую. Выпустив нас из начальных классов, Юлия Степановна перешла в другую школу, ближе к своему дому — с тех пор мы её не видели. Сейчас на ней было всё то же коричневое пальто, что и десять лет назад — оно-то и показалось мне знакомым в мельтешении людей. В бежевой вязанной шапке, похожей на шляпку гриба, поблескивая стёклами очков, Груша приценивалась то к одному, то к другому небольшому кусочку мяса на кости, улыбалась продавцу, видимо, выпрашивая скидку, отходила от прилавка и вновь к нему возвращалась. Нас отделяло метров семь. Я поспешно отвернулся, боясь, что Юлия Степановна увидит меня и узнает.
К счастью, рядом была Растяпа. Я достал бумажник, насчитал сто долларов в местной валюте, протянул их Растяпе и объяснил, кому они предназначаются. Теоретически они предназначались для возврата долга Ваничкину, но непредвиденные обстоятельства продиктовали другое решение. Умница Растяпа не стала спрашивать, почему я сам не хочу выполнять гуманитарную миссию. Я встал в пол-оборота и искоса наблюдал за дальнейшим: протянутую руку с деньгами Юлия Степановна обхватила обеими ладонями и запрокинула голову, всматриваясь в Растяпино лицо.
— Деточка, я вас учила? — донеслось до меня. — Я вас учила, да?..
Растяпа кивнула и после вопроса об имени и фамилии назвала себя. «Женя Белехова… Женя Белехова.., — несколько раз повторила Груша, делая вид, будто припоминает такую ученицу. — У тебя были тёмные косички?» Растяпа снова не стала отрицать. Растроганная сцена продолжалась с полминуты. Неожиданно моя подруга наклонилась к Юлии Степановне, приобняла её, на несколько мгновений прижала к себе и, развернувшись, быстрым шагом вернулась ко мне. Не сговариваясь, мы тут же двинулись к выходу. На улице Растяпа громко потянула носом и быстро-быстро заморгала, сбивая веками навернувшиеся слёзы. Видимо, в этот момент она вспоминала другую учительницу — свою маму. Мы поднялись к центральной улице и молча прошли пару кварталов.
— Ну, вот, — сказал я Растяпе, чтобы немного её развеселить, — теперь ты стала моей одноклассницей!..
На прощальной вечеринке Зимилисов Растяпу тут же взяла под свою опеку Оля Суханова, и уже через полчаса-час можно было и вправду подумать, что Женька Белехова — одна из нас или, по меньшей мере, что она оттарабанила десять лет в нашей школе, хотя и годом младше.
Отъезд в Новый Свет отмечался в небольшом ресторане; гостей набралось с полсотни — всё люди разных поколений. Одноклассники составляли едва ли четверть от общего числа, причём, мы тут были не самыми заметными и шебутными. Друзья Димкиных родителей бесконечно заказывали музыкантам «Тум-балалайку», «Семь-сорок», советские шлягеры двадцати-тридцатилетней давности и по полной отрывались на танцполе, совершенно забыв, что им вообще-то уже под пятьдесят. Димкин дедушка, когда мы с Растяпой с ним здоровались, решил поднять мое реноме в глазах подруги, заверив её, что давно меня знает, и, по его убеждению, Растяпа со мной не пропадёт. «Этот парень, — сказал он, одобрительно похлопывая меня по плечу, — может кушать килограмм огурцы за раз!» Из уст пожившего при русском царе, румынском короле, советских генсеках и анархии дикого капитализма Зимилиса-старшего-старшего фраза, очевидно, означала — «малый-не-промах» (я не мог припомнить случая, когда бы съел в присутствии Димкиного дедушки хоть один огурец).
Сам Димка после окончания начальной стадии застолья занял отстранённую позицию: он то и дело выхватывал из толпы кого-нибудь из друзей и отводил в сторонку, чтобы поговорить минутку-другую по душам и обняться. Моя очередь наступила не сразу. К тому времени я пропитался грустным предчувствием: лет через десять-двадцать, когда Зёма приедет в родной город на побывку, между нами, скорей всего, уже будет очень мало общего. Даже английский язык для моего друга к тому времени станет намного ближе, чем русский.
Внезапно мне вспомнилась картинка со знаменитой «Вавилонской башней» Татлина — той, которую планировали, но так и не построили в 1920-е, как символ объединения разделённых столпотворением народов и попытки человечества вновь заговорить на едином языке. Буквального смысла здесь оказалось больше, чем переносного. Построение коммунистического общества как метафорическое возведение Вавилонской башни можно было обсуждать в умствующих спорах под конец Перестройки, но теперь, когда советский проект рухнул, метафора кончилась, и нам, недавним строителям коммунизма (пусть уже и не самоотверженным, как в 1920-е, но всё же более-менее искренним) неизбежно предстоит разбрестись по миру и освоить разные наречья. Отчётливый еврейский акцент вечеринки и сам её повод лишь подтверждали библейский масштаб происходящего здесь и сейчас.
Во время аудиенции со мной Димка то и дело задумчиво приглаживал свою курчавую шевелюру. Он уже подустал. Рукава его белой рубашки были закатаны по локоть, верхние две пуговицы расстёгнуты. Мы оба обострённо помнили отрывки совместно проведённой жизни, долгих прогулок и разговоров. Сейчас энергия всех этих хранящихся в мозгах картинок преобразовалась в пронзительное чувство — немного горделивое от осознания того, что мы, как взрослые мужчины, может переживать его без слёз и пафосных слов.
Моё опасение, что относительно скоро мы станем друг для друга чужими людьми, Димка не разделил и не отверг. Он сказал: я ничуть не меняюсь, несмотря на все его старания. Сам себе что-то сочиняю, сам же над своими фантазиями страдаю — переживаю о том, что произойдёт или, скорей всего, не произойдёт через двадцать лет, вместо того, чтобы жить сегодняшним днём, решать проблемы по мере их поступления. Ещё, подразумевая Васю Шумского, Зёма попросил меня присматривать «за нашим правдорубом».
— У него теперь Шум-2, — усмехнулся я. — Мне-то с чего за ним присматривать?
Димка окинул меня добрым взглядом грустного мудреца и повторил, как для тугодума и упрямца, не способного принять нужный совет с первого раза:
— Всё равно присматривай.
Уже после его отъезда выяснилось, что Зимилис, как заправский мафиози и создатель круговой поруки, попросил Васю присматривать «за нашим мечтателем».
За неделю снег, накрывший нас в день приезда, почти полностью растаял. В Москву мы возвращались по воздуху. Для Растяпы это был первый полёт, для меня второй. Скудный опыт авиаперелётов, полученный ещё в подростковом возрасте, вряд ли давал большое психологическое преимущество. Но мне полагалось делать беспечный вид и подбадривать Растяпу, которая заметно волновалась. Наши места оказались у правого крыла — с видом на турбины. Я сел рядом с иллюминатором, и мы взялись за руки. Когда заработали двигатели, Растяпа внезапно наклонилась ко мне и горячо выдохнула: «Спасибо!»
— За поездку? — удивился я.
Она снова прильнула губами к моему уху:
— За то, что любишь.
В ответ я кивнул — принимая благодарность и подтверждая её причину. Это был наш самый длинный разговор о любви.
2.08. Когда кончается везенье
Мы везли Севдалину гостинцы; по прибытию в общежитие оказалось, что вручать их некому — во всяком случае, пока. В обстановке комнаты появились небольшие пробоины: опустели две книжные полки, исчез большой Севин чемодан и его верхняя одежда. На журнальном столике лежало письменное послание: в нём Севдалин благословлял нас на совместное проживание и дарил свой магнитофон со всеми кассетами.
В качестве постскриптума он мог бы добавить: всё остаётся, как прежде, но прежнего больше не будет.