— Ха-ха! — сказал Ромка. — А в Африку они по-настоящему попали?
Для соавтора он совершил самый непростительный грех — усомнился в правдивости замысла.
— Ах, так, — сказал я, — не хочешь вдвоём придумывать, так и не надо!
— Ну, и пожалуйста, — сказал Ромка. — Сам придумывай свою дурацкую книгу! Ха-ха!
— Ну, и пожалуйста! Обойдусь и без дурацких людоедов! Ха-ха!
По сути это было разное представление о времени действия. Для Ромки африканские приключения были игрой воображения и проходили, хоть и не здесь, но — сейчас. Для меня — повествование о событиях, якобы уже случившихся и потому имеющих силу достоверности.
Наверное, мы и в жизни по-разному воспринимали время, только не подозревали об этом. Ромка не любил предаваться воспоминаниям, вчерашний день существовал для него в смутных очертаниях, он крепко пребывал в настоящем — был человеком действия и мыслил более конкретно. Меня же нередко уносило — вперёд или в сторону. Эта привычка появилась рано и как бы сама собой. Происходящее могло выглядеть так, будто кто-то наблюдает за мной со стороны, а иногда настоящее казалось прошлым. Потом я стал использовать это как приём от скуки — стоило посмотреть на обыденный день, как на воспоминание десятилетней давности, и действительность начинала приобретать какую-то особую, хотя и не совсем понятную, значительность.
Из-за этого часто запоминалась какая-нибудь ерунда — например, цвет неба над соседней пятиэтажкой в три часа дня, в сентябре, когда свежая печаль о прошедших летних каникулах усугубляется непривычно огромным домашним заданием.
Бывали странные периоды, когда время казалось несовременным — каждый раз это означало что-нибудь тоскливое, когда и пойти-то некуда.
Но иногда возникало подозрение, что всё неспроста, и что я — особенный. Не по своим личным качествам, а из-за чего-то другого. Например, из-за того, что мне придётся жить при конце света, или я буду одним из немногих одноклассников, кто вернётся с войны — если она вдруг начнётся.
Ссоры длились недолго. На следующий день Ромка, как ни в чём ни бывало, позвонил мне с утра и сказал, что кое-что придумал. Его идея и вправду была блестящей, но самому Ромке она впоследствии доставила крупные неприятности. Он предложил убрать фамилии и дать всем участникам отряда прозвища — тогда в случае гибели какой-нибудь Толстухи нас никто бы не смог обвинить в нереальности происшедшего.
Прозвища в нашем классе, разумеется, уже были — как правило, они основывались на фамилиях: Лёху Поцелуева называли Поцелуй, Алика Хрустицкого — Хруст, Наташку Башкурову — Башка или Шкура (кому как больше нравилось) и так далее. Для книги требовалось внести кое-какие изменения.
Хотя подразумевалось, что всё придуманное происходит с нами, об участниках приключений мы говорили — «они»: «А потом у них кончилась еда, и они увидели стаю обезьян». Это не мешало пониманию, кто есть кто. Димка Зимилис с моей подачи получил позорное, но казавшееся нам смешным прозвище Сифилис. А Юлия Степановна с легкой Ромкиной руки стала Грушей — фигура нашей учительницы и вправду сильно напоминала этот фрукт. Ромкин герой в отряде стал зваться Снайпером, для себя я предпочёл оставить прежнее звание — Шкипер. Прозвища давали простор для кровопролитных сражений — запросто погубив парочку-другую одноклассников, мы воскрешали их под новыми именами.
Одно было плохо — Ромка стал переносить прозвища из книги в жизнь. Однажды, когда перемена уже закончилась, а Юлия Степановна где-то задерживалась, и в классе стоял обычный гвалт, Ромка влетел в класс и выпалил: «Шухер! Груша идет!» — и изобразил Юлию Степановну. За какую-то неделю это прозвище приклеилось к нашей учительнице намертво.
Я испугался, что сейчас Ромка того и гляди начнёт рассказывать всем о нашей книге, и сказал: надо быть поосторожней. Но на Ромку предостережения не действовали. Он сказал: так даже лучше, если у всех будут прозвища, как в книге — больше похоже на правду.
В том году зима прошла на удивление быстро. Обычно уже в конце января я начинал тосковать по теплу и с нетерпением ждать весны. Но благодаря дружбе с Ромкой и мысленным путешествиям по Африке зима оказалась не в тягость — я с удивлением обнаружил это в начале марта, когда пошли последние снегопады.
Самый решительный поворот в африканских событиях произошёл месяца через полтора с начала нашего соавторства. Импульс к нему пришёл из внешнего мира — мы сменили октябрятские звёздочки на пионерские галстуки и теперь на призыв пионервожатых «К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!» имели право с законным энтузиазмом восклицать: «Всегда готовы!» В результате этого важного изменения, сделавшего нас взрослей и ещё сильнее вознёсшее над малышнёй из первых и вторых классов, события приобрели окончательный вид и получили глубокий смысл. Моя версия со сбившимся с курса самолётом была забыта, вместо неё появилась благородная цель: нас послали в Далекую Африканскую Страну помогать делать революцию, чтобы там было так же здорово и справедливо, как у нас. Мы уже знали, что во всех странах, где ещё революции не было, угнетённые бедняки только и мечтают о ней. Но у них нет Ленина, и поэтому они не знают, как её совершить.
А мы о Ленине знали много — какой честный он был в детстве и скромный, когда вырос[2]. Я довольно отчётливо представлял маленьких почти голых туземцев, которые жадно слушали наши рассказы о том, как Ленин после казни старшего брата сказал: «Мы пойдём другим путём», как он думал сначала о простых людях и только потом о себе, и как благодаря его гениальному плану при штурме Зимнего почти никто из атакующих не погиб. Потом мы отдавали маленьким туземцам свои пионерские галстуки, учили их завязывать так, чтобы узел получался квадратной подушечкой, и делать пионерский салют. Наши сведения о Ленине вдохновляли туземцев на восстание, а мы помогали им атаковать Главный бамбуковый дворец.
После того, как всё благополучно заканчивалось, самый древний и уважаемый старейшина племени улетал с нами в СССР, чтобы перед смертью побывать в Мавзолее и посмотреть на Ленина. А нас посылали на новое задание.
В книге всё обстояло просто отлично, но в жизни вскоре разразилась беда — из-за прозвищ. Однажды на перемене Ромка окликнул Димку Зимилиса, но Димка копался в своем портфеле и не услышал. И тогда Ромка крикнул: «Эй, Сифилис, оглох что ли?» Сразу несколько человек засмеялись, а у меня все похолодело внутри — я видел, что за Ромкиной спиной стоит Груша. Я даже видел, как меняется её лицо — вначале каменеет, потом надувается возмущением и, наконец, становится сердитым и решительным.
До конца перемены оставалось ещё минуты три, но Груша загнала всех в класс, поставила Ромку у доски и сообщила, что у нас произошло чрезвычайное происшествие — ЧП. Она потребовала, чтобы Ромка сам сообщил всему классу, как он обозвал Димку, и стала его допрашивать по всем правилам педагогики. Груша требовала ответить, где Ромка научился таким грязным словам, кто учил его обзывать своих товарищей, и ехидно интересовалась — называют ли дома друг друга такими словами Ромкины родители.
Ромка старался обходиться минимум слов и движений — еле заметно кивал или качал головой, склоненной так, что взъерошенные волосы на его затылке устремились к потолку. Мне было его отчаянно жаль, но больше всего я боялся, что сейчас он скажет, кто на самом деле придумал Зимилису прозвище Сифилис. После того, как выяснится, что таким непотребным словам Ромку не учили ни в школе, ни дома, у него не останется другого выхода, как выдать всех сообщников — то есть меня.
Но Ромка не выдал. Он перешёл к обычной в таких случаях тактике: не отвечать на вопросы, всем видом демонстрировать глубокое раскаяние и ждать, когда всё закончится.
Ждать пришлось немало: Груша разошлась не на шутку. Чтобы сделать Ромкино положение совсем незавидным, она вспомнила погибших на войне пионеров-героев — Лёню Голикова, Валю Котика, Зину Портнову, Марата Казея, Володю Дубинина. Патетически Груша спрашивала Ромку, как он думает: обзывали ли пионеры-герои своих товарищей грязными словами, или такие понятия, как «товарищ», «дружба», «взаимовыручка» были для них святыми? Ромка, похоже, считал, что — святыми, но не знал, как выразить это движением головы. Для прояснения своей позиции он сумел только длинно и жалобно потянуть носом воздух.