Оказавшись на улице, я поспешно покинул двор своего позора, поднялся к Садовому кольцу и только тут обнаружил, что идти-то мне некуда. Общежитие? Там всё напоминает о Растяпе. Вокруг серое безрадостное утро. Мчат машины. Идут пешеходы. У всех и каждого имеется свой маршрут, перечень дел и устремлений. И только я застыл в пространстве и времени, не зная, куда двигаться.
Вдруг до тоски захотелось домой — к знакомым местам, родным проверенным людям. Несколько секунд я радовался возможности прямо отсюда отправиться на вокзал и, не заезжая в общагу, покинуть Москву (плевать, если кому-то это покажется бегством). Однако почти сразу нашлись аргументы против: денег на дорогу, положим, хватит, но на этом запас средств почти иссякнет, и что дальше? Родители моему приезду, конечно, обрадуются. Но одновременно и огорчатся, узнав, что я снова бросил институт.
Перейдя Садовое кольца, я двинулся по Новому Арбату — так меня вынесло к Дому книги. Перед входом вытянулся длинный ряд лотков — с них торговали книгами на любой вкус, новыми и старыми, из чьих-то домашних библиотек. Интерес к художественной литературе, как к чему-то жизненно необходимому и полезному, уже года три-четыре стремительно падал. Книжные серии и собрания сочинений, за которыми ещё недавно гонялись, теперь с лёгкостью выставлялись на продажу — книжные лотки возникали и на простых остановках, а уж перед Домом книги их насчитывалось десятка три. Из общей массы обложек и корешков мой взгляд выхватил серый фолиант с золотистыми буквами — энциклопедический словарь по лингвистике. Точно такой же стоял за полторы тысячи километров на одной из книжных полок отца. Его собрат лежал передо мной и словно звал на подмогу, прося избавить от уличной участи. Деньги без раздумий были выданы продавцу.
Первое приобретение определило последующее транжирство. Я вошёл в магазин, поднялся на второй этаж и в каком-то лихорадочном порыве накупил целую гору книг по лингвистике. Названия одних привлекали понятностью и предсказуемостью (что-то о синтаксисе, что-то о глаголах), другие — интриговали загадочностью темы (о возникновении языковой сложности, или, к примеру, об атомах языка). Зачем я их покупал? Прямой смысл тут отсутствовал напрочь — по-видимому, он был спрятан так глубоко, что не сразу и отыщешь. Однако каждая добавленная в магазинную корзину монография (я чувствовал это с физической отчётливостью) облегчала пресловутый камень на душе.
С двумя пакетами книг и словарём под мышкой, я и вернулся в общежитие. Комната сохраняла хорошую мину при плохой игре — в её обстановке со вчерашнего утра ничего не изменилось, и это было неправильно. Первым делом Растяпина кровать вернулась на прежнее место — там, где она стояла, когда ещё была кроватью Севдалина. По ходу перестановки появилось искушение объяснить Растяпину измену влиянием таинственных флюидов: она с самого начала спала на Севиной кровати — отсюда всего один шаг, чтобы оказаться с ним в одной постели. Догадка, впрочем, тут же была отметена за чрезмерную бредовость, но успела вызвать болезненный спазм.
Вне комнаты всё оказалось ещё странней. С пустым чайником наперевес я отправился на кухню, здороваясь со встречными обитателями нашего крыла, и вдруг понял, что не могу объяснить себе, кто все эти люди, что это за интерьеры, зачем меня сюда занесло, и что я что здесь делаю. У каждого вопроса имелся свой утилитарный ответ, но все вместе они не отменяли очевидного факта: идя в понятном и логичном направлении, я всё же умудрился заблудиться — оказался совсем не там, куда намеревался прибыть.
Зато, наконец-то, нашлось доселе скрытое объяснение утренним покупкам: книги по лингвистике можно читать, как письма из дома — от отца и даже от деда. Так я их и читал — и в тот день, и на протяжении ещё нескольких тягостных недель.
Встреча с Севдалином состоялась на следующий день в институте. Мы, как и 1-го сентября, снова сели за один учебный стол, и оба делали вид, будто ничего не случилось. Я знал наперёд Севину реакцию при гипотетическом выяснении отношений. «Это хао», — скажет он, и я буду вынужден согласиться: да, это хао. А раз так, то имеет ли смысл спрашивать? Обсуждая на ходу дела бизнеса, мы заявились в офис, где в понедельник с утра дежурила Растяпа. Увидев нас, непринужденно болтающих, она приоткрыла рот и быстро-быстро заморгала. Замешательство длилось секунды три. Растяпе хватило их, чтобы понять правила дальнейшей игры — делаем вид, что всё идёт, как и прежде. И почти сразу она переключилась на деловой тон, рассказывая о поступивших звонках.
В последующие дни я пытался отыскать в её мимике следы тайных страданий, свидетельствующих о муках совести или хотя бы сожалении об опрометчивом выборе, но Растяпа оставалась Растяпой — её лицо слабо поддавалось прочтению. Мы не рисковали оставаться наедине дольше пяти-десяти минут, и когда Севдалин отлучался в туалет, в помещении офиса случались скачки напряжения. Растяпа утыкалась в газету с объявлениями или в монитор компьютера. Я старался куда-нибудь позвонить, пока в один из дней не почувствовал, что от такой нелепой игры мне же хуже.
— Брось, — сказал я ей, — всё равно мы остаёмся друзьями.
— Спасибо, — пробормотала она, не поднимая головы.
Трудно сказать, насколько её впечатлило моё благородство. На следующий день она вывезла из общежития свои вещи. Я узнал об этом вечером, ещё не дойдя до комнаты. Ирина и Дарина встретились в коридоре и с азартом первоисточника сообщили, что приезжала моя бывшая. Я ответил: «Ну, хорошо», но Ирине с Дариной не терпелось высказать своё отношение к произошедшему. Так выяснилось, что они Растяпу «зауважали»: в их глазах она превратилась в «молодец девчонку», которая «не упустила свой шанс» и «пробила себе дорогу». Сплетни о бывшей соседке, по-видимому, оставались для Ирины и Дарины любимой темой — я еле от них отделался.
Между тем, видеть Севу и Растяпу или хотя бы одного из них стало моей болезненной потребностью. Эти двое — по крайней мере, в моём воображении — превратились в сексуальных монстров. Они начинали предаваться прелюбодеянию, как только исчезали из поля зрения. Помешать им могло только моё присутствие. В ближайшую субботу (когда полагалось отмечать недельный юбилей расставания) в конце рабочего дня я, призвав всю свою непринуждённость, промямлил: «Может, сходим куда-нибудь?» Не сказать, что вид заклятых друзей совсем не причинял мне боли, но в их отсутствие она становилась почти нестерпимой. После короткой паузы Севдалин согласился: почему бы нет. Кажется, я его удивил. В его коротком взгляде мне почудилась не то брезгливая жалость, не то лёгкое презрение. А, может, не почудилось.
Так в конце рабочей недели мы снова начали ездить в центр Москвы — гулять и сидеть в кафе, как в лучшие хао-времена. В публичном пространстве новоявленная пара ничем не напоминала саму себя (пару). О сюсюканьях или любовном подзуживании друг друга в присутствии третьих лиц изначально речи не шло — хао-люди так себя не ведут. Но, к примеру, на улице, Растяпа никогда не пыталась взять Севу под руку, а он в кафе не отодвигал для неё стул, не подавал и не принимал пальто. Возможно, таков был стиль, установленный Севдалином, но я предпочитал думать, что они не хотят лишний раз ранить меня, и испытывал противоречивую болезненную благодарность.
Текущие страдания требовали компенсации в ближайшем будущем. Мне предстояло взойти на моральный Эверест и с него рассудить. Через месяц, максимум через два, Сева захочет новую подружку, и Растяпе, очевидно, ничего не останется, как вернуться ко мне. Как быть тогда? Воспалённая гордость говорила, что ни о каком прощении не может быть и речи. Желание обладать Растяпой, ловко маскируясь под житейскую что ли мудрость, возражало: каждый имеет право на ошибку.
Борьба с желанием шла с переменным успехом. Украдкой поглядывая в офисе на бывшую подругу, я пытался вернуться в состояние скептического отношения к её внешности — когда, лёжа на верхней полке купе, мне приходилось уговаривать себя, что Растяпа вроде бы и ничего. Иногда мне это удавалось — на десять-пятнадцать минут. Затем меня снова бросало в страстное нетерпение. Со времени нашей совместной поездки ко мне домой мы оба изменились. Женька стала стильной, сексуальной, уверенной — внешне она почти перестала быть Растяпой — но дело, пожалуй, было не столько в этом. За восемь с небольшим месяцев у нас появился мир на двоих — со своим стилем отношений, совместными привычками и секретами. Задним числом выяснилось, что в нём мне было лучше, чем ощущалось в момент проживания. И вот у меня его отняли — с этим я не мог смириться. Однажды я представил, как Растяпа предлагает Севе спрятаться в «домик», и нервно захохотал. (Кстати, вот ещё одна причина, почему я был уверен в возвращении Растяпы: со мной она была сама собой. Теперь ей, несомненно, приходится притворяться, чтобы выглядеть «девушкой Севдалина» — какой та должна быть в её представлении. С неизбежными промахами и проколами. Долго на такой лаже не протянешь).