— И всё?
— Всё.
— Хм, — она задумалась. — И давно у вас это хобби?.. Я почему спрашиваю: узнать, как устроены языки, можно за пять минут. Возьмём словообразование. В одних языках есть приставки, суффиксы, окончания — как в русском. В других нет приставок, ни суффиксов, ни окончаний — как в английском. В третьих к корню присоединяются элементы — каждый из них всегда указывает только на одну грамматическую категорию, например, множественное число или родительный падеж. Как в татарском или каракалпакском. Есть ещё классификация языков по связи слов в предложении — тут тоже три группы. В английском — фиксированный порядок слов. В нём мы узнаём, Маша дарит Коле книгу, или Коля Маше, по предлогам и тому, на каком месте Коля и Маша стоят в предложении. В русском, кто кому что подарил или сказал, узнаётся по падежным окончаниям. А, например, в языках индейцах отдельное слово — само по себе предложение. Какое-нибудь «янесукруглое». И так устроены все языки, понимаете? Берёшь конкретный язык и видишь: синтетический, флективный. Или аналитический, изолирующий. Вы в своём хобби до этого ещё не дошли?
— Почему же? Дошёл.
— Тогда что тут ещё можно узнавать?
Даже Клавдия Алексеевна посмотрела на меня с интересом.
— Ну, как что? — помялся я. — Например, как связаны соединительные союзы и гвозди.
— Простите — что? Гвозди?
— Или крючки, — уточнил я. — Вообще всякий крепёж — шнурки, пуговицы, кнопки, шурупы. Известно же, что язык меняется в зависимости от среды обитания людей, общественного строя, материально-технической базы, так? Значит, я ничего не придумываю. Что ещё известно? Теперешние предлоги, союзы, частицы, артикли, как предполагают, когда-то имели самостоятельно значение, а сейчас они — просто служебные слова, строительный материал. У них в речи такая же роль, как у гвоздей или шурупов в деревянной конструкции. И вот мне интересно, как появление служебных предметов привело к появлению служебных слов. Ведь могло такое быть? Первобытные люди сначала просто кутались в шкуры, потом сообразили, что их можно подвязывать какой-нибудь лианой или стеблем конопли. Так появились верёвки. Почему бы не предположить, что и в их речи в это же время стали появляться служебные слова?
— И вы уже что-то выяснили? — полюбопытствовала Клавдия-младшая.
Я покачал головой:
— Тут надо быть специалистом по древним языкам, да и то не факт. Такие вещи, если и происходили, то, вероятно, ещё задолго до появления письменности. Но размышлять об этом интересно. Вот такое хобби.
Неожиданно в беседу вступила дочь академика. Один из её молодых коллег, сказала она, озабочен созданием модели идеального языка. Не языка международного общения — как эсперанто или воляпюк — а на концептуальном уровне. У каждого нового потока студентов он спрашивает: что такое на их взгляд идеальный язык? Если у меня есть мнение на этот счёт, она с удовольствием передаст его коллеге.
— По идее, — медленно произнёс я, словно находился в учебной аудитории и отвечал на очередной каверзный вопрос Мизантропа, — это язык идеальных людей, живущих в идеальных условиях.
— И что же такое — идеальные условия?
— И идеальные люди?
— А это уже вопросы не к лингвистике, — развёл я руками. — Пусть философы головы ломают. Или социологи. Футурологи какие-нибудь.
Клавдии Алексеевне ответ понравился. Я удостоился нескольких одобрительных кивков и тёплого взгляда, каким одаривают внезапного единомышленника.
— Вот и я ему говорю, — подхватила она (в её настроенном на домашний регистр голосе появились профессорские нотки), — «Воля ваша, но все эти поиски идеального языка — чистая блажь. Идеал всегда субъективен. Для конкретного человека идеальный язык — его родной. Особенно, если другими не владеет». Не слушает. Ищет. Ну, пусть ищет…
Угодить Клавдии-младшей (что неудивительно) оказалось не так легко. Она подпёрла щёку ладошкой и проницала меня скептическим взглядом.
— Примите мои извинения, Алфавит, — тяжело вздохнула она. — За «никудышного юриста». Помните, я говорила?.. Каюсь: ошибалась. У вас отменные навыки казуиста. Для юриста — самое то…
Бабушка сдержанно кашлянула и заметила внучке, что ту же мысль можно выразить более вежливо. И хорошо бы называть меня по имени — Всеволодом.
— Бабуля, ты разве не заметила: он ответил тебе твоим же вопросом? — скорбно воззвала та. — И так во всём: о чём ни спроси, ничего не добьёшься. Где сядешь, там и слезешь. Я страшно разочарована. В прошлый раз Алфавит Миллионович стал нам почти, как родной. Стихи читал. С прадедушкиным барельефом душевно беседовал. Со мной в угадайку играл. Сегодня клепсидру подарил. Сплошная милота! Я думала: он — правдоискатель, весь такой прямодушный, порывистый, страстный, без витиеватости и запятых. А он, видите ли, юрист. Ведёт себя, как скользкий тип. Не знаешь, чего от него ожидать. Короче: я убита горем…
— Не обращайте внимания, Всеволод, — на лице Клавдии Алексеевны вдруг появилась застенчивая улыбка — видимо, точно такая же, как и пятьдесят-шестьдесят лет назад, и в пожилой профессорше на мгновение проглянула юная студентка со старой довоенной фотографии. — Моя внучь дурачится. Она у нас театралка: вся жизнь — игра.
— Бабуль, ну, какая же я театралка? — Клавдия-младшая тут же воспрянула из горя. — Театралки — это дамочки, которые бегают по десять раз на один спектакль и сходят с ума по известным артистам. А я — драматург! Я — демиург! Я… ну, вы поняли. Кстати, — обернулась она ко мне, — вы уже знаете слово «демиург»?
— Ещё бы, — я старался сохранять серьёзное лицо. — Деми Мург[1] — актриса такая. Модель. Красотка. На вас очень похожа. Вы — вылитый Деми Мург.
Последовала короткая пауза.
— Браво, — «драматург-демиург» три раза негромко сомкнула ладони. — Ещё чуть-чуть и будет смешно. А что скажете о аппроксимации?
— То же самое, что и сублимация, только совсем не сублимация.
— А экзистенциализм?
— Это слишком личный вопрос.
— Хм. Бабуль, как тебе?.. Друг Миллионыч, оказывается, тонкий шутник. Юрист-юморист. Кто-то мог бы сказать: его шутки слегка толстоваты, но мы не такие… Ну, что я подаю суп?..
В оставшуюся часть обеда разговор скакал с предмета на предмет. Выяснилось, что Клавдия Алексеевна уже полгода, как увлеклась писанием акварелей: она берёт уроки у знакомой художницы, сейчас работает над серией птиц и подумывает, не замахнуться ли ей сегодня «на Вильяма нашего скворца»[2]. Выплыло и про родителей Клавдии-младшей: сейчас они находятся за границей — её отца, профессора математики, пригласили читать лекции в Берлинском университете. «Зять, зять — что с него взять?» — нараспев прокомментировала это обстоятельство Клавдия Алексеевна, а Клава сочла нужным пояснить: на эту бабушкину реплику её папа всегда отвечает: «Стала тёщей — держись проще» — такая у них игра. Выяснилось также, что Клавиной маме папин заграничный контракт только на руку: она сейчас работает над докторской диссертацией (по лингвистике, разумеется). Зимой бабушка и внучка собираются в Германию — навестить ближайших родственников и заодно познакомиться со страной Гёте.
Я же сообщил, что работаю в агентстве недвижимости, с юмором рассказал, как люди, какой бы район у них ни был, считают его престижным, и услышал комментарий Клавдии-старшей: «Ну, какие же они москвичи? Приехали двадцать-тридцать лет назад. Большинство коренных москвичей, Всеволод, живёт в коммуналках».
Как только беседа переместилась на третьи темы, Клавдия-младшая сменила амплуа с вредной девчонки на радушную хозяйку: спрашивала, как мне пришлись по вкусу холодные закуски, суп, жаркое, пирог и настаивала, чтобы я ел больше — без стеснения, во весь аппетит. На какое-то время мне и вправду показалось, что я нахожусь у старых друзей — в уютном родственном мире, куда так стремился.
Но проступало и другое: этот дом как-то уж слишком благополучен, чтобы я мог появляться здесь, не чувствуя себя слегка закамуфлированным получателем благотворительной помощи. Катаклизмы последних лет, похоже, никак не задели семью Вагантовых. Она оказалась среди тех немногих счастливчиков, кому падение советского строя принесло только бонусы — возможность путешествовать по миру, покупать модные иностранные вещи и заниматься тем, к чему душа лежит, а не банальным выживанием. С моей стороны глупо воображать, будто мы люди одного круга — пусть и очень условно. Чтобы стать здесь по-настоящему своим, недостаточно иметь схожие интеллектуальные интересы и культурные ценности. Нужно ещё обладать сопоставимым запасом благополучия, причём материальный достаток в нём — лишь следствие.