— И вот понимаете: сейчас я смотрю на себя со стороны и думаю: «Как я здесь оказался — в этом месте, среди этих людей?». Ведь изначально я не собирался ни учиться в этом институте, ни жить в этом общежитии. Какая-то ужасная бессмыслица и ощущение какой-то чужой жизни. Даже хочется думать, что всё это произошло не со мной, а с кем-то другим — настолько глупо. И вот, когда я пытался найти хоть какой-то смысл во всём происшедшем, то понял, что этот смысл связан с вами — с тем, что я познакомился с вами и вашей бабушкой. Другого просто нет! И, значит, у нашего знакомства должна быть цель. И она может быть только лингвистическая, разве нет?
Клава слушала, потягивая из стакана молочный коктейль. Когда я начал рассказывать про Растяпу, она сочувственно погладила меня по руке и отставила коктейль в сторону. И вернулась к нему только тогда, когда мой рассказ покончил с трагическими обстоятельствами. Последние мои слова — о судьбоносном смысле нашего знакомства ввергли её в короткое изумление, а затем — в глубокую задумчивость.
— Вы бриллиант моей коллекции, Алфавит, — вздохнула она после внушительной паузы. — Мне, конечно, признавались в любви, но, чтобы так: «Ты — смысл моей жизни!» — такого ещё не было. Слов нет: польщена. Неужели мои чары так неотразимы? Помните, я вас специально предупреждала? Короче, я в растерянности, мне надо подумать. Давайте, теперь вы поедите, а я подумаю. Насчёт бургера: я не шутила — ешьте.
Я принялся за еду, искоса поглядывая на Клавдию. Она сосредоточенно потягивала коктейль и хмурилась. Как только я допил кофе, она тоже отставила в сторону свой стакан.
— Знаете, какую я вижу здесь проблему? То, что вы придумали, мне и, правда, интересно — по крайней мере, в первом приближении. Я и сама подумывала: прежде чем окончательно изменить семейной традиции, мне следовало бы, на самом-то деле, тоже что-то такое в языкознании совершить…
— Что вас смущает? Что у меня нет чёткого плана, куда двигаться?
Она покачала головой:
— Как раз нет. В искусстве так часто бывает: драматург начинает писать пьесу и даже не понимает — о чём. Сначала идут какие-то наброски, обрывки диалогов. И с писателями так бывает. И с поэтами. Понимание приходит по ходу. Думаю, и здесь такое может быть. Дело в другом: я в вас не влюблена.
— И? — удивился я.
— Не обижайтесь: вы — милый и довольно симпатичный. Больше всего мне в вас нравится, что я вас задираю-задираю, а вы всё равно не сердитесь. Ну, почти. Очень благородно с вашей стороны. Редкость по нашим временам. Мне почему-то попадаются молодые люди, которые через какое-то время начинают сердиться и психовать. Думают: я специально вывожу их себя. А я не вывожу — я просто умнее, и их это бесит. И уж тем более никогда больше не свяжусь с поэтами — это, знаете ли, такой народ: считают, то, что пишу я — это так, несерьёзно, а вот они — творят для Вечности… Что-то я отвлеклась. Короче: если бы влюбляться можно было умом, я бы очень подумала, не влюбиться ли в вас. Но, увы, это не то солнечное чувство.
Я сказал: влюбиться в меня — конечно, здорово, но для совместного лингвистического проекта вряд ли обязательно.
— Вы так думаете? — возразила она. — Значит, вы сами не понимаете, что мне предлагаете. Надо спросить бабушку, бывают ли туповатые гении. Простите, вырвалось. Вы, Алфавит, какое-то удивительное исключение из моего блестящего воспитания — с вами мои безупречные манеры дают сбой… Так вот: если я соглашусь, нам с вами придётся часто видеться, много общаться, обсуждать, верно? Короче, будем, как сообщники. И что на это скажет мой молодой человек?
Я почувствовал, что краснею: мне и в голову не приходило, что у Клавдии-младшей может быть парень — мой план о будущем мировом открытии не подразумевал таких нелепых помех. И теперь, если я стану уверять, что у меня нет к ней никаких любовных притязаний, и я могу объяснить это её молодому человеку, получится и оскорбительно, и глуповато.
— Вы правы, — произнёс я медленно, — об этом я не подумал. Что ж, извините, что отнял у вас время…
— Вот видите, — произнесла она наставительно, — вы сами признали, что ваше предложение — не просто так. И успокойтесь: у меня уже три месяца никого нет. Про молодого человека я сказала, чтобы вы поняли.
— И что теперь? — я посмотрел на неё исподлобья.
— Интересный вопрос, — признала Клавдия. — Задали вы задачу. Проще всего сказать: «Извините, Алфавит, у меня на это нет времени». Кстати говоря, чистая правда — со временем у меня просто беда. Учёба, спектакли, фильмы, друзья. И не забывайте: я — драматург, мне надо писать пьесы. Но… вдруг вы действительно что-то такое откроете, прославитесь на весь мир, а я потом буду локти кусать? Знаете, как в кино: актёру или актрисе предлагают роль в фильме, он-она отказывается, а получается шедевр, и им остаётся до конца жизни жалеть об упущенной возможности.
— Вот! — обрадовался я. — И я об этом!
— Но, с другой стороны, чаще бывает наоборот: они соглашаются, а фильм получается так себе. Такое вообще — сплошь и рядом.
— И? — снова спросил я.
— И… — задумчиво повторила она. — Надо всё хорошо взвесить. Теоретически говоря, я могла бы переспать с вами. Вы какой в постели — нежный и трогательный? Или предпочитаете бурю и натиск? Короче, если б вы, как следует, постарались, думаю, это могло быть неплохо. Но совсем не то, как бывает, когда влюбишься.
Я потянулся за курткой:
— Что ж, если так, то…
— Постойте, — возмутилась она, — ввергли меня в смятенье и норовите сбежать? Я заметила: это у вас постоянно!
— Ну а что?
— Вы совсем не даёте мне времени подумать: или бросайся мне на шею, или «Чао, крошка!» — так что ли? Это не по-джентльменски. Вы проводите меня?..
Мы перешли на аллею Тверского бульвара и двинулись в сторону Арбата.
Я вспомнил, как гулял по этой аллее в те времена, когда дед встречался с друзьями в ресторане гостиницы «Минск», и каким романтичным представлялось мне московское будущее. Прошло всего шесть лет, а уже не совсем верится, что всё это происходило со мной. Сейчас Тверской бульвар был немноголюден, лишь несколько бабушек выгуливали внуков, кругом зияли лужи, и скамейки пустовали.
— Можно я возьму вас под руку?
— Конечно.
— Так удобнее секретничать, — объяснила Клавдия. — Я расскажу вам один семейный секрет, только вы больше никому, ладно? Умеете хранить молчание? Это не мой секрет, а бабушкин. Ни-ни, понимаете?
Я кивнул: ни-ни.
Её бабушка много лет была влюблена в одного человека, поведала она. Тридцать пять лет, если уж всю правду. Ещё в четырнадцать влюбилась и уже не могла разлюбить. Она и в других влюблялась, и два раза замужем была, но всё это — параллельно с той любовью. «Не удивляйтесь, Алфавит, — пояснила Клавдия-младшая, — так бывает». У неё самой такого не было, но она легко представляет, как такое может быть. Беда в том, что из-за этой безответной любви бабушка не могла ни одного мужчину полюбить до конца — как единственного, понимаете?
Она заглянула мне в лицо, чтобы убедиться, что эта история производит надлежащее впечатление. Я несколько раз серьёзно кивнул. От взгляда Клавы сделалось неуютно: вдруг появилось опасение, что она всё обо мне знает — и кто я такой, и откуда, и кому прихожусь внуком.
— Чтобы вы понимали: она была прекрасной женой — просто ей катастрофически не везло в личной жизни. Первый муж — военный, красавец, но сильно пил. Второй, дедушка, — талантливый учёный, но рано сгорел от рака. И она о них заботилась, создавала уют, переживала, ездила в больницу. Когда дедушка умер, плакала на похоронах — меня тогда ещё не было, но точно, знаю: сильно плакала. Я сама спрашивала. Короче, всё как полагается, но… В общем, когда бабушке было сорок девять, это случилось — они провели ночь вместе. С тем человеком, я имею в виду. И знаете, что? Наутро уже никакой любви не было — как рукой сняло. И когда он снова приехал и захотел остаться на ночь, она ему отказала. Вот такая история…
Некоторое время мы шли молча.
— Сильно, — искренне сказал я, стараясь не выдать волнения. — А почему нужно было ждать до сорока девяти?
— Так сложились обстоятельства, — Клавдия вздохнула. — Он был старше её — лет на семь что ли. И к тому же женат.