Поговорили о моих письмах. Клавдия уже успела прочесть последнее из них и теперь возмущалась тем, что оно — последнее. Знала бы заранее — не поехала бы утром ко мне в общежитие. Начинал я в час по чайной ложке, что было, пожалуй, неглупо, чтобы раздразнить её любопытство. Потом вроде разошёлся, и ей естественно было ожидать от меня долгой, недели этак на полторы, эпопеи. Однако для простого человеческого сочувствия — это немалый срок ожидания. Вот ей и захотелось сэкономить моё время на поездки к их почтовому ящику — поберечь мои душевные и физические силы. К тому же я не писал на конвертах обратный почтовый адрес, и она чувствовала себя бессердечной особой, надменно не отвечающей на письма. А тут здрасте — финал. Я поставил её в глупое положение, превратив благородный порыв в нелепый фарс: отдаю ли я себе в этом отчёт?
— У вас закончились мысли? Иссякло вдохновение? Лень-матушка?
— Да ладно вам, — произнёс я примирительно. — Если бы вы не приехали сегодня, я бы приехал завтра. И ждал бы вас после занятий. Всё случилось, как и должно было случиться. Мне хотелось поскорей вас увидеть, вы мне в этом помогли: мы встретились на день раньше. Разве плохо?
Дело не в «плохо»-«хорошо», вздохнула Клава. И не в девичьей гордости, если на то пошло. Конечно, в ней тоже, но обидно другое. В жизни постоянно спешить — неправильно. И постоянно медлить — неправильно. А правильно — выбирать нужный темп. Знать и чувствовать, когда следует ускориться, а когда сбавить обороты. И, уж конечно, не стоит путать одно с другим. А она — спутала. Грубая ошибка темпа. Это и огорчает.
— Понимаю, — я не мог сдержать улыбку. — Вы убиты горем. Я опять не оправдал ваших ожиданий. Когда мы лучше узнаем друг друга, такое будет случаться реже.
— Очень на это надеюсь. Чему вы опять улыбаетесь?
— Понял, кого вы мне напоминаете. Вернее, что.
— Я — напоминаю? И что же?
— Летние каникулы. Встречу Нового Года. Походы в кино и театр. Поездки на море и в турпоходы. Момент, когда видишь свою фамилию в списке поступивших.
— Хотите сказать: я — ваш праздник?
— Точно: вы — мой праздник.
— Хм. Неожиданно. Бабуля права: вас обычными «штанами» не назовёшь.
— Вы же не считаете себя обычной «юбкой»? — я изловчился и на ходу провёл пальцем по её носу. — Так что не придирайтесь.
Коротко обсудили языковое чутьё.
— На самом деле, вещь очевидная, — признался я, — просто раньше не приходила в голову. Я вдруг понял: у каждого языка есть форма и содержание — как у книги. Понятно, что о языковых формах ещё Гумбольдт писал, и даже до него, но я про другое. Содержание — слова и их значения, то есть лексика. Форма — звучание и способы построения фраз, фонетика и синтаксис. Логично предположить, что человек осваивает язык тоже двумя путями. За слова — их запоминание и правильное применение — судя по всему, отвечает интеллект и память. Коротко говоря, рацио. А форма постигается иррационально — её не столько изучают, сколько чувствуют. Восприятие формы — и есть языковое чутьё или чувство языка. Что важно: оно предшествует знанию слов. Как с большинством зданий по пути из дома в институт: ты видишь их снаружи, помнишь, как они выглядят, а что там внутри — без понятия. Может быть, тебе понадобится зайти в какое-нибудь из них — так ты увидишь холл и пару коридоров. А если устроишься на работу, то изучишь остальные помещения. Но, как говорится, не факт. Так и с незнакомым языком: если время от времени слышать, как на нём говорят или поют, он становится узнаваемым по «внешности» — хотя сам ты на нём не произнесёшь даже простейшей фразы. Разве нет?
— Хм, — сообщница задумалась. — Вы же можете отличить карканье вороны от пенья соловья? И от чириканья воробьёв? Надеюсь, что можете. Это тоже языковое чутьё?
— Вряд ли, — теперь задумался уже я. — Я понимаю, о чём вы. О человеческой способности различать и классифицировать звуки. Отличить скрип дерева от скрежета металла и так далее.
Совершенно верно, кивнула она. Строго говоря, нам (ей и мне) неизвестно, слышат ли пенье птиц волки и, скажем, коровы. С одной стороны, их слух вполне позволяет. С другой, птицы не входят в повседневную добычу волков, не говоря уже о коровах. Вроде бы слышать им незачем — мозг волка и мозг коровы может игнорировать птичье щебетанье, как информационный шум. С третьей, если всё же слышат, то умеют ли подобно человеку отличить по звуку курицу от гуся? А с четвёртой, животные не заморачиваются изучением иностранных языков. Те же гуси легко определяют чужака из другой гусиной стаи и гонят его прочь. И дело, видимо, не в том, что тот как-то иначе кричит «га-га-га» — скорей, его отвергают по запаху и внешнему виду.
— Так-то оно так, — полу-согласился я. — И всё же каждый биологический вид выделяет свой язык среди других. Журавли откликаются на журавлиный и вряд ли им есть дело до воробьиного, и тем более до коровьего. Так и мы: человеческая речь для нас отличается от всех прочих звуков, и к родному языку отношение не такое, как ко всем остальным. Забавно, что и язык животных человек пытается объяснить на свой лад. Например, спрашивает кукушку, сколько ему осталось жить. Или разговаривает с домашней кошкой и приписывает её мурлыканью смыслы, которые в принципе не соответствуют кошачьей природе.
Разговоры с животными — ещё не самое удивительное, философски заметила Клава. Человек и сам с собой разговаривает. И с неодушевлёнными предметами. И с покойными на кладбищах.
— Кстати, вас это не удивляет? — она посмотрела на меня и заинтересованно, и словно ища поддержки. — Я про кладбища. Меня с детства удивляло. У нас бабушка по этой части. Мы на Ваганьково ездим раз или два в год. Там прабабушка и прадедушка. Бабушка рассказывает им домашние новости: «У Клавочки в институте всё хорошо — сессию сдала на одни пятёрки». А раньше про школу рассказывала. Меня прямо в когнитивный диссонанс вгоняло. «Зачем? — спрашивала. — Почему? Они же тебя всё равно не слышат!» Она мне: «Подрастёшь — поймёшь». И что? Подросла, могу психологически объяснить — душевная потребность, желание снова увидеть близких и тому подобное. А всё равно не до конца понимаю. Кажется, тут есть что-то ещё. А вы? Вы понимаете?
— Тоже удивляет, — согласился я. — И тоже не до конца.
— Правда? — она притворилась удивлённой. — А я думала, вы разбираетесь. Если уж с прадедушкиной доской разговаривали…
— Дразнитесь?
— Шучу, шучу, не обижайтесь.
И мимоходом она выдала распоряжение: записать всё, что мы говорили о языковом чутье. Сейчас нам надо зайти в гастроном, купить продуктов и приготовить обед к бабушкиному приходу с работы. Клавдия будет готовить, а я — записывать.
— Вы всё запомнили?
— А что тут запоминать? — пожал я плечами. — Кстати, могу помочь с готовкой. Борщ? Жареная картошка? Яичница?
Перед гастрономом я не нарочно сильно смутил сообщницу. От мокрого снега на наших ботинках за время пути появились грязные разводы. Клава сказала: в такой заляпанной обуви неприлично заходить даже в обычный продовольственный. Она достала из рюкзачка обувную губку и протянула её мне. Я присел на корточки и провёл губкой по её правому ботинку.
— Что вы делаете?! — она испуганно отдёрнула ногу. — Я её дала для вас!
Пришлось открыть страшную тайну: я вовсе не рыцарь какого-то там образа, а вполне себе нормальные «штаны». И у нас — нормальных «штанов» — принято заботиться о своих девушках. Почистить ботинки — как подать пальто в гардеробе. Не надо придавать этому пустяку статус полёта кометы.
Для верности я нащупал сквозь ткань малиновых джинсов Клавину лодыжку, ухватил её пальцами и принялся за работу. Клавдия стоически перенесла пытку, послушно выставила вперёд левый ботинок, когда было покончено с правым, и всё же её лицо ещё какое-то время сохраняло ошеломлённую неподвижность. Видимо, я самовольно забежал далеко вперёд и присвоил себе нечто такое, что в Клавином представлении дозволено лишь тогда, когда испытанные временем отношения прямой дорогой движутся к законному браку. Или, по меньшей мере, вы хотя бы раз уже переспали. Мне показалось забавным, что протирание ботинок губкой может восприниматься занятием более интимным, чем сам интим.