Но возникшая неловкость захватила и меня. Кажется, мы оба не знали, сблизила нас обувная процедура или отдалила, поэтому усиленно делали вид, будто ничего не произошло. Не исключено, что из-за этого минутного эпизода до поцелуев у нас в тот день так и не дошло. Кроме почти условного — в прихожей перед уходом.
Вечером в коридоре общежития Олежек спросил, отчего у меня такой счастливый вид. «Жизнь налаживается, брат, — весело ответил я, — жизнь налаживается». И, бодро насвистывая, направился на кухню ставить чайник.
Не всё, однако, обстояло так распрекрасно, как могло показаться со стороны. Оставалось немало неясностей. Я чувствовал, как стремительно влюбляюсь (уже влюбился, продолжаю влюбляться) в Клавдию. А что насчёт встречного движения? О его наличии можно судить по словам и поступкам — отыскивать в них знаки «за» и «против», рискуя ошибиться, приняв за знак действие без всякого подтекста.
Мы вместе, как настоящая пара, закупили продукты, и по дороге из гастронома я нёс два больших пакета. Придя домой, Клава переоделась в синие бриджи и футболку цвета зелёного яблока — в прошлый раз, когда мы с ней разругались, она оставалась в одежде, в которой ходила в институт. Чем не знаки сближения?
Ещё мы вместе готовили обед, минестроне и треску, запечённую с картофелем и сыром, мне досталась чистка овощей и измельчение сыра через тёрку. Моя девушка перехватила волосы в хвостик, отчего в её лице появилось что-то новое, домашнее, мне она выдала бабушкин кухонный фартук, и мы успешно справились с кулинарным заданием. Ещё один знак.
Иногда она смотрела на меня, сощурив глаза, и как бы со стороны — словно примеряла разные будущие ситуации и пыталась решить, достаточно ли я для них гожусь. Такого взгляда я у неё раньше не замечал. Загадочный знак.
У нас начал вырабатываться свой стиль общения — задирать друг друга, ехидничать, язвить. Несомненный знак.
Она намекнула, что «беременна» моей концепцией. Жирный знак.
Когда пришла с работы Клавдия Алексеевна, Клава спросила её: что она предпочла бы получать от меня — приветы или поклоны? Дочь академика ответила: конечно, приветы. «Жаль, — разочарованно протянула вредная девчонка. — А я бы посмотрела, как Алфавит постоянно кланяется». Забавный знак.
За обедом внучка рассказывала бабушке, как здорово я ей помог с готовкой, а та несколько раз похвалила нашу стряпню. Всё было мило, по-домашнему и уже с оттенком привычки. Тоже вроде бы знак.
Но что все эти знаки обещают в дальнейшем? Строго говоря, пока ничего прорывного. Они отводят мне роль «своего человека в доме», а на этой позиции можно застрять навсегда. Ну, разве что чуть-чуть больше, чем просто «свой человек» — сообщник. Статус сообщника, как выяснилось, не обязательно подразумевает «сладкое». Похоже, поспешив (как она считала) с приездом в общежитие, моя девушка решила сбавить темп и выдерживать дистанцию — вот только какую? Не ближе, чем поцелуи за просмотром очередного фильма? Возможно, и так.
С другой стороны, дальнейшее сближение положено инициировать мужчине. Лучшее, что я могу предложить: трёхзвездочная гостиница. Хорошо, если Клава увидит в недорогом номере элемент романтики и приключения. Или новую для девочки-москвички из Центра социальную нишу — как возможный материал для будущих пьес и сценариев. Но не факт. Может статься, она, ещё с порога скептически оценив аскетическое убранство, приподнимет покрывало на кровати, увидит сероватое от частых стирок постельное бельё, вроде нашего общежитского, и её пробьёт дрожь брезгливости. Она спросит: «Куда вы меня привели?», развернётся и уйдёт. Если же бельё окажется приличным, а Клава сочтёт обстановку приемлемой, и ей понравится заниматься со мной любовью, то за какой-нибудь месяц-полтора из моих денег при оптимальном раскладе останется чуть больше половины. В один из дней не избежать признания, что любовь с ней мне не по карману.
Полагаться, что ещё до этого позорного момента Клавдия предложит заменить гостиницу бесплатным пристанищем — к примеру, их фамильной дачей или её спальней (пока бабушка на работе) — слишком зыбко, самонадеянно и унизительно. Ускоренная трата денег, в свою очередь, заставит искать работу намного раньше, чем я запланировал, а когда разрываешься между институтом и работой уже не совсем до лингвистики. И тогда рушится то, единственное надёжное, что нас объединяет: мы перестаём быть сообщниками. Тупик.
Вывод напрашивался сам собой: пока моё чувство к сообщнице не стало сильнее меня, нужно выставить на его пути запретный барьер и хоть чучелом, хоть тушкой вернуться в недавнее состояние, когда я и не рассчитывал на физическую близость.
И всё же я медлил с тем, чтобы преобразовать набор очевидных аргументов в волевое усилие. С самого расставания с Растяпой у меня не было такого хорошего, светлого и, пожалуй, счастливого дня. А завтра может быть такой же. И послезавтра. И ещё сколько-то счастливых дней. Разве можно их терять?
Мои занятия в институте начинались в девять, Клавины — в десять. После трёх пар у меня оставался целый час, чтобы доехать на метро до Пушкинской площади, не торопясь, пройти кусочек Тверского бульвара и ещё минут пятнадцать жевать мятную жвачку перед приветственным чмоком. Обычно я ждал сообщницу с обратной стороны института, дефилируя по Большой Бронной, узкой и не парадной, где сам себе казался менее заметным, чем на бульваре. Клавдия появлялась, как и прежде, в компании двух-трёх подружек, наскоро прощалась с ними до завтра, брала меня под руку и определяла дальнейший маршрут. Не всегда он вёл в дом Вагантовых.
По дороге обменивались удивлениями языку и новыми мыслями о лингвистике. В детстве Клава считала, что правильно говорить: «небель», а не «мебель», «брутеброд», а не «бутерброд», а «комбинезон» в её представлении был смесью коня и бизона — «конебизон».
Сейчас её удивляло, что язык — такая математика, где люди могут договориться, что 2 х 2 = 5. И одновременно считать, что в некоторых ситуациях 2 х 2 = 7. К примеру, все знают, что одежда сама по себе не ходит. Но легко употребляют: «Мне идёт это платье?» Да ещё уточняют: «Оно хорошо на мне сидит?» И не парятся, как можно одновременно идти и сидеть.
Ещё одна классная штука: в языковой математике +1 не равно по модулю –1. Глаголы «видеть» и «слышать», строго говоря, нельзя назвать точными противоположностями своих отрицательных значений — «не видеть» и «не слышать».
— Разве? — удивился я. — А, по-моему, можно.
— Алфавит, соберитесь, — упрекнула меня она, — вы же гений, а не тугодум. Видеть и слышать — биологическая способность. Не видеть и не слышать — умозрительная. Где же здесь «можно»? У органов зрения нет равноправной функции слепоты, у органов слуха — нет симметричной функции глухоты. Когда человек что-то видит — он действительно видит. Если же он чего-то не видит — например, пряник на подушке — это не значит, что в его поле зрения образовалось слепое пятно, за которым прячется пряник. В этот момент он точно так же не видит стиральную машину, баобаб, автомобильную покрышку — все остальные предметы мира … Кстати, догадываетесь, почему я называю вас гением?
— Тонкое издевательство? — предположил я.
— Чтобы раскрыть весь ваш потенциал. В основном, тайный. С явным у вас… пока не всё стабильно.
— Мне тоже называть вас гением?
Нет, нет и нет, отвергла Клава. Называть друг друга гениями — приторно-слащавая пошлость. К тому же со словом «гений» у неё давние и, увы, сложные отношения. Лет с двенадцати ей хотелось во взрослой жизни встретить гениального человека и быть с ним… как Джульетта Мазина и Федерико Феллини. Или Майя Плисецкая и Родион Щедрин. Как супруги Лавуазье и Кюри, на худой конец. С тех пор она повидала немало людей, считавших себя гениями, в искусстве или в науке, с самыми разными показателями по шкале одарённости, но сильно не дотягивающих до уровня гениальности, — их объединяло лишь сильно раздутое самомнение. К себе, к слову, у неё тоже отношение поменялось в скромную сторону: сейчас она оценивает свои способности куда более адекватно — как обычный огромный талант. Но не простаивать же хорошему слову только из-за того, что ей не везёт? Пусть я немного поношу его для пользы дела.