Интеллектуальный поиск, если задуматься, странная штука. Обычно люди ищут что-то своё — затерявшуюся вещь, пропавших родственников или друзей, смысл своей, а не чьей-то жизни. Научную истину вряд ли можно присвоить, и всё же для учёного, сделавшего научное открытие, оно становится частью его личной картины мира — вероятно, для её расширения он и отправляется на поиски. Ему необходимо новое понимание предмета исследования — существующего для него недостаточно. Сколько людей поймут и оценят его открытие — важно, но вторично. Главное: его собственная жизнь без нового понимания неполна. Возможно, в какой-то части своего сознания он чувствует сосущую пустоту и хочет её заполнить.
А, может быть, всё не так, и ищут не то, что считают самым важным, а то, что реально найти — то, что ощущают, как лежащее рядом. Вера в достижимость цели — необходимейший мотив поиска. Мной, наверное, она и движет. Тут можно здорово ошибиться и ничего стоящего не обнаружить, но… не попробуешь — не узнаешь.
Как бы то ни было, результат мне важен в первую очередь для самого себя. Люди, когда становятся на весы, ищут не повод похвастать: «Я скинул три килограмма!» — им нужно знать свою текущую физическую форму. Примерно так и со мной. Чем выше окажется наш результат — тем лучше. Мне очень хочется, чтобы мы вдвоём обнаружили то, что до нас не замечали. Но я не жду, что сам из-за этого стану заметнее, и моя жизнь волшебным образом изменится к лучшему. Просто я буду знать, что мне такие вещи по силам, что я — не слабак. После того, как мы закончим нашу работу, я хочу на неделю-две поехать домой и спокойно думать, как жить дальше. Не исключено, что продолжу учиться на юриста — в этом случае вскоре придётся искать работу для оплаты института. А, может, займусь чем-то ещё. Главное: если нам чего-то удастся добиться, найти, открыть, у меня не будет ощущения, что я бегу от обстоятельств — пресловутое «Москва сломала». Когда за спиной есть какое-то достижение, о будущем думается спокойно, без суеты и неуверенности.
— Мне перед вами немного неудобно, — признался я, слегка запнувшись. — У вас таких проблем нет. Вы — умная, красивая, уверенная в себе. Давно определились, чем хотите заниматься. И талантливая — по всему видно, что очень талантливая. Всё при вас, короче. Получается, я вам навязываюсь что ли. А оно вам надо?.. Если не хотите… Вам правда интересно?
Клавдия расправилась с «мимозой» и сидела, подперев щёку ладошкой. Мне показалось, что я слишком долго говорю: при распаковке «внутреннего текста» вскрылись такие повороты, каких у меня вроде бы и в мыслях не было. Про научный поиск — откуда это? И не покажется ли сообщнице, что я просто-напросто умничаю?..
— Я хочу на вас покататься, — произнесла она задумчиво. — Вы не против?
— В смысле: на спине? Или на плечах?
— Не на улице, конечно. Дома. Это не очень нахально? Если что — я лёгкая.
— Да я знаю, что вы — лёгкая! — развеселился я. — Откуда вам быть тяжёлой? Знаете, что? Мне не терпится вас покатать! Давайте сделаем так: сейчас быстро доедим и…
— Подождите, — придержала она меня, — с этим успеется. Хотите откровенность на откровенность? Для меня вы тоже появились очень вовремя.
В общежитии, в ящичке с поступившей корреспонденцией для студентов с фамилиями на «С», меня ждали целых две хао-открытки — на этот раз из Афин.
«Привет из учебника истории за 5-й класс! — сообщалось в одной. — Агора и Парфенон — да. Остальное — чуть выше среднего.
Правда о Растяпиади: она скрывала, что обожает маслины и оливки (скромничала из-за московских цен). Теперь съедает по дереву в день вместе с косточками. А вечером — беспощадный расстрел унитаза. Хао по-гречески.
Ездили в Спарту. Разочарован. Старые развалины — почти наша Анапа.
А в целом — лучший образ жизни».
Привет, Ярчи! — говорилось в другой. — Не верь Севадопулосу. Случайно проглотила косточку маслины. Чуть не подавилась.
Мне здесь очень нравится. Очень. Апельсины и лимоны растут прямо на улицах и во дворах. Знала об этом заранее, а когда увидела, всё равно не могла поверить. Греки живут в сказке.
Ты редиска, что не поехал с нами. Мы в истории не так сильны. Вернёмся — расскажешь, где мы побывали. Обнимаем!»
Выведенные синей шариковой ручкой буквы, казалось, приветственно машут завитушками, подмигивают и хотят сообщить больше, чем сказано в словах.
О том, что, заполняя открытки, отправители хихикали и обменивались фразами «А ты что написал?» — «А ты что написала?». О том, как им здорово внутри сменяемых друг другом приключений. О том, что сейчас они упиваются каждым днём и каждым часом.
Я впервые искренне порадовался за друзей — но уже какой-то остывающей радостью. Нас разделяло более двух тысяч километров. Главная причина была не в расстоянии, но и в нём тоже: мы отдалялись. Подробности хао-путешествия интересовали меня всё меньше и меньше. Где побывали Севдалин и Растяпа, куда намереваются ехать дальше — какая разница? Что в моей жизни изменится, если они выберут не Рим, а Роттердам?
Намного важнее: что там задумала Клавдия?
У моей девушки имелась ещё одна веская причина отказать мне в знакомстве с её драматургическим творчеством. С некоторых пор она ощущает себя выросшей из своих пьес. Они теперь кажутся ей слегка наивными, ученическими, с излишком пафоса, и показывать их кому-либо ей неловко — несмотря на то, что по одной из них был даже поставлен радио-спектакль (в рамках конкурса молодых драматургов).
Сейчас у неё период внутреннего накопления и роста перед восхождением на следующую ступень. Пока она находится в поиске и ещё не нащупала нужное направление: пишет наброски то в одной эстетике, то в другой, то в третьей — и не пойми, в каком жанре. Некоторые отрывки ей поначалу нравятся, пусть и персонажи странноватые, не из жизни, но день спустя перечитывает, и написанное вызывает отвращение. Плюс ко всему ни один отрывок не желает перерастать в полноценную историю. О чём они? Ей и самой хотелось бы знать. То ли она слишком начиталась абсурдистских и авангардных пьес, то ли мозги у неё сильно опережают жизненный опыт. Иногда она чувствует себя в тупике. И тут появляюсь я со своим ворохом смутных идеей.
Не то, чтобы я сразу покорил её оригинальностью мысли и масштабом замысла. Скорей, от обратного: у неё не нашлось видимой причины отвергнуть мои идеи — определить, что в них не так. А некоторые звучали вполне здраво и даже заманчиво.
Для решения трудных задач она ещё в младших классах придумала приём: представляла на своём месте мальчишку-двоечника — большого, хулиганистого и глупого-глупого. «Это же так просто, — говорила она ему, — весь класс уже решил, только ты остался. Не позорься, пошевели мозгами!» И всем видом показывала, что сама она с задачей справилась одной из первых. Стоило хорошенько отругать тупицу и, как следует поверить, что решение ей давно известно, как оно действительно находилось.
Со мной приём дал осечку — то ли хулиганского во мне недостаточно, то ли глупости не хватает. А, может, она сама с годами утратила былую хватку, стала гуманнее и отчитывала меня без прежнего задора.
Вообще же для драматургов представлять живых людей героями пьесы — обычное дело. Она на нас так и посмотрела. Пьеса о парне и девушке, бьющихся над загадками языка, ей понравилась больше, чем собственные драматургические опыты. По крайней мере, живая и понятная. Забавно, но раньше ей и в голову не приходило писать о лингвистах и лингвистике — хотя, казалось бы?.. Не видела темы. В моих идеях тема тоже не особо присутствует, слишком всё расплывчато, но, по крайней мере, есть какие-то наметки — пунктир для фантазии.
— Так что выше нос, Алфавит, — Клава ободряюще улыбнулась, кивнула и тут же увлечённо начала снимать вилкой расплавленную корочку жульена. — Я — с вами. Никуда не денусь. Мы — сообщники. Забыли?