— Получается, — сделал я вывод, — у нас теперь есть сюжет, о котором вы говорили?
И снова Клавдия смотрела на меня задумчиво-загадочным взглядом, словно мысленно подвергала испытаниям.
— И да, и нет.
— Это как?
Парень и девушка — просто герои, пожала она плечами, и какая пьеса обходится без них? Их поиски — лишь отправная точка, а что дальше? Сделают открытие — поженятся, не сделают — расстанутся? Таких историй полно в Голливуде, правда, в них речь не о научных открытиях, а о чём-то более приземлённом — например, парню, чтобы жениться нужно выиграть гонку и получить денежный приз. Но здесь это и неправдоподобно, и слишком банально. Нужны другие дополнительные сюжетные обстоятельства. И она их придумала — точней, взяла известный сюжет и адаптировала к нашей ситуации. Очень здорово всё подошло — потрясающее совпадение в деталях. Давно у неё замысел не ложился так удачно в единую канву. Теперь ей было бы неимоверно интересно разыграть придуманное вживую. Но у неё совершенно нет уверенности, что такие сюжеты разрешено воплощать в жизни.
Налегая грудью на столик, я подался вперёд и склонил голову набок, чтобы рассмотреть лицо Клавдии под новым углом:
— Кем разрешено?
— Вообще разрешено, — её брови недовольно сошлись у переносицы. — Вы же не задаётесь вопросом, кем конкретно запрещено прилюдно ковырять в носу?
— И о чём ваш сюжет?
— Пока не готова сказать, — она сделала непреклонное лицо и так по-взрослому вздохнула, что я чуть не рассмеялся. — И, пожалуйста, не приставайте с расспросами. Посмотрим, что у нас будет получаться без сюжета. На первом месте — эссе, если не ошибаюсь?
Я подтвердил: на первом месте эссе.
— Вот на нём и надо…, — сделала вывод Клава и неожиданно попросила меня протянуть руку.
— Держите.
Она обхватила мою кисть своими ладошками и, пристально глядя в глаза, произнесла самым серьёзным тоном:
— Гений, мы ещё почти совсем не продвинулись. Вы это понимаете? Напрягитесь, пожалуйста.
2.14. Серебристый дирижаблик
Клавдия Алексеевна меня привечала. «Внучь» в общих чертах посвятила её в наши планы, и полное бабушкино одобрение теперь невещественно присутствовало в воздухе квартиры. Я стал (по выражению сообщницы) «постоянным гостевым явлением». После четырёх дней отсутствия Клавдия-старшая приветствовала меня словами «давно не заходили». Перед уходом мне в обязательном порядке вручался пакет с домашней едой и продуктами. Профессор расспросила меня о бытовых условиях общежития и, узнав, что там нет стиральных машин, предложила мне приносить свои вещи для стирки. Я сказал: «Да как-то неудобно», на что Клавдия-младшая обречённо заметила: после того, как я на виду у всей Смоленской площади почистил её ботинки, все мыслимые границы пересечены, запреты попраны, и мне стесняться уже нечего.
— Главное, бабулечка, — философски предостерегла она, — чтобы однажды ты не стала спрашивать: «Дорогой внучок, а кто эта девочка, которая всё время к нам приходит?»
Дочь академика отреагировала с замечательным юмором:
— Дорогой внучок, — обратилась она ко мне, заговорив преднамеренно скрипучим голосом, — почему девочка, которая всё время к нам приходит, решила, что мне грозит маразм?..
— Теперь вы понимаете, в кого я такая? — прокомментировала сообщница.
Чувство юмора, как я заметил, вообще было присуще Клавдии Алексеевне: она охотно поддерживала веселье — особенно с лингвистическим направлением (пусть и призрачной научности). Подруга Гения придумала новое (экспериментальное) направление для исследований: общаться только с помощью существительных или только глаголов, или только прилагательных. А однажды предложила: она всем существительным будет придавать женский род, а я — мужской. «Снова снега пошла», — говорила она, глядя в окно. «Хороший погод», — поддакивал я. Таким причудливым образом, мы иногда общались и вдвоём между собой, но за обедом дочь академика охотно принимала участие в игре.
К слову, категория рода — почему она в одних языках есть, а в других нет — оказалась не таким перспективным направлением, как мнилось поначалу. Со слов профессора Вагантовой, на языковой карте мира она занимает относительно небольшое место и присуща, в основном, индоевропейским языкам. Её появление можно рассматривать специфическими условиями патриархального строя, но продуктивней видеть в ней дополнительный параметр, необходимый языку для большей упорядоченности: так в школе поток учеников каждого года для удобства разбивают на классы, присваивая им литеры «А», «Б», «В».
У Клавдии Алексеевны имелись свои взгляды по некоторым нормам русского языка — оппозиционные общепринятым. По касательной они задевали и категорию рода. Однажды за чаем она поделилась ими со мной, что можно было рассматривать, как знак особого доверия: речь шла о наболевшем. В частности, профессор сказала, что отнесётся с пониманием, если мне в её присутствии захочется слову «кофе» придать средний род, естественный этой словоформе, а мужской оставить для применения к «кофию». В конце концов, в дни её молодости слово «метро» использовалось в мужском роде, поскольку считалось кратким вариантом «метрополитена».
— Помните Утёсова? «Но метро сверкнул перилами дубовыми. Сразу всех он седоков околдовал»!
— Действительно, — согласился я. — Не замечал.
Теперь же «метро» спокойно употребляют в среднем роде, и никто не ломает по этому поводу копий. И только с «кофе» — какой-то вселенский заговор нарочитой культурности, когда почему-то считается, что человек образованный непременно должен говорить: «чёрный кофе», «крепкий кофе», но не «глубокий метро». Она с этим всю жизнь борется, но всё без толку.
— Полнейший абсурд! Вы со мной согласны? Согласны? — Клавдия Алексеевна вопросительно и с какой-то внутренней просьбой заглядывала мне в глаза.
Я покосился на Клаву (она сидела, подперев подбородок ладошкой, не впервой внимая бабушкиным рассуждениям и явно их разделяя) и кивнул:
— Полностью.
Впрочем, и к «метро», у дочери академика имелись претензии, а равно и к «кино», «пальто», «домино» и всё тому же «кофе». Введение в состав русского языка несклоняемых существительных, абсолютно ему несвойственных, она считала форменным преступлением, насильно утверждённым сверху, примерно так же, как Пётр I насаждал курение табака. К чему это привело? Русский язык — ранее гибкий и выразительный — стал деревенеть. То, что испокон веку в нём склонялось, тоже начинает приобретать несклоняемую форму — например, топонимы с окончанием на -о. Профессор Вагантова пообещала, что будет мне очень признательна, буквально станет видеть во мне родственную душу, если я не увлекусь деревянной модой, говоря: «в Дорогомилово, в Медведково», а по-прежнему буду держаться нормального употребления: «в Дорогомилове, в Медведкове». И она процитировала Ходасевича: «Разве мальчик, в Останкине летом, танцевавший на дачных балах».
— Вот вам москвич старой школы, — заключила Клавдия-старшая, обращаясь уже не столько ко мне и не к нам с Клавдией-младшей вместе, сколько к невидимой аудитории. — Глубокий знаток русского языка. Тонко его чувствующий. «В Останкине», — и, меняя тему, она с грустной задумчивой ноткой, неожиданно поведала: — А ведь я, Всеволод, хорошо помню эти дачные места — в Останкине, в Кунцеве, в Петровском парке. Всё исчезло, другая Москва. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»
В этот момент она сильно напомнила мне моего деда во время наших с ним прогулок по Москве, и когда сообщница тем же вечером перед прощанием сказала: ей, наконец, стало понятно, почему бабушка так меня обхаживает, я вздрогнул и завис в надетом только на правую руку пуховике:
— Правда?
Тревога оказалась ложной: дело было не в профессоре Трубадурцеве, а в самой Клаве. Бабушка всегда поддерживала все её увлечения, в том числе и драматургией, не пыталась отговаривать, радовалась успехам… и всё же в глубине души она наверняка надеется, что «внучь» ещё вернётся на стезю языковеда, оставив театр для культурного досуга.