— Бабуля считает, вы оказываете на меня нужное влияние, — сделала вывод моя девушка. — Думаю, так.
Я попытался отшутиться: кто я такой, чтобы спорить с Клавдией Алексеевной? Но Клаве всё виделось серьёзней:
— Вы не понимаете положения, — тяжко вздохнула она. — Я считала: присоединиться к вам — мой личный эксперимент. Теперь вижу: не только мой. Я не могу ударить лицом в грязь перед бабулей и мамой. Мне хотелось бы показать им: вот вам парочка классных открытий, а с мелочами мне возиться не охота… Гений, у нас ведь всё получится?..
— Да, — медленно произнёс я, понимая, что должен демонстрировать намного больше уверенности, чем есть в наличии. — Ещё как. Идите ко мне, — я обнял Подругу, вдохнул запах её волос и поцеловал в макушку.
Несколько мгновений она стояла, припав ко мне всем телом, потом отстранилась и пробормотала: «Ладно, ступайте. Битва продолжается».
Пожалуй, это был первый момент настоящей близости.
Продвижение эссе, объективно говоря, шло неспешно. Что радовало: мы дополняли друг друга. Меня занимало замечание Клавы о биологическом «видеть» и умозрительном «не видеть». Из него выходило, что спор американских и советско-российских лингвистов о биологической и социальной природе языка бессодержателен: правы и те, и те.
Я пытался представить полу-язык, где пока отражены только биологические способности, а до умозрительных хомо сапиенсы ещё не додумались. Ничего не получалось. Слова «да» и «нет» могли появиться только одновременно — по отдельности в них нет смысла. Точно так же невозможно назвать одну из рук правой, и лишь спустя века языкового развития догадаться присвоить безымянной конечности название левой. В жизни биологическая способность появляется на несколько лет раньше умозрительной — от рождения и до овладения речью. Но в языке они, судя по всему, ровесники, если не сказать, близнецы.
Впрочем, над этим ещё предстояло думать, а подсказок со стороны ждать не приходилось. Клавдия Алексеевна на вопрос «Как всё-таки люди выживали до изобретения языка?» опять же с юмором ответила: представители её поколения, несомненно, кажутся нам очень древними, но она должна признаться: в до-языковую пору ей жить не довелось, что-либо существенного о тех временах рассказать она не может, но, если у нас появятся свои соображения на этот счёт, её горячее внимание — всегда к нашим услугам.
Клаве, в свою очередь, понравилась моё сравнение языка с книгой, у которой есть форма и содержание. Теперь её удивляло отношение людей к условной форме, как к чему-то реальному, а к реальному содержанию — как к чему-то условному.
Содержание всех языков, за вычетом местных особенностей, — одинаковое, объясняла она мне ход своих мыслей в очередном кафе. А форма у каждого языка своя — и общая фонетика, и звучание конкретных слов. Скажем, самый популярный мучной продукт у русских состоит из звуков х-л-е-б, у англичан — б-р-э-д, у французов п-э-н. И попробуйте сказать тем, другим и третьим, что их звуковой набор — какой-то не такой. Они будут защищать своё условное название так, будто действительно из-за хлеба дерутся. И так во всех проявлениях формы. Как бы ни был человек далёк от филологии, он всегда заметит у собеседника акцент. Его будут раздражать неверные ударения и смешить искажённые формы слов (к примеру, не «шестнадцать», а «шешнадцать»).
— И знаете, что? — продолжала сообщница. — В книгах — ещё заметней. Можно врать о чём угодно — о космических войнах, о гномах и эльфах. Реальность содержания людей совершенно не волнует, лишь бы было интересно. Но попробуй описать обычный день в непривычной форме — как в «Улиссе» у Джойса — и у читателей начинается головная боль. Все эти потоки сознания, обрывочные мысли, скачки с одного на другое — очень неудобная для восприятия форма. Понимаете? Мозг вроде бы так и работает: скачет с мысли на мысль. Ему трудно думать последовательно на какую-то одну тему — если только она не волнует его больше всего. Для него предпочтительно ассоциативно переключаться без какой-либо видимой логики. Но при этом мозг категорически не хочет получать информацию в том виде, который повторяет его способ обработки — ему подавай упорядоченный текст. Конечно, есть восторженные любители: «Ах, Джойс, ах, Джойс». Но я честно признаюсь: «Улисса» не осилила.
— Тут, наверное, как с одеждой, — предположил я. — Тела у людей во всём мире плюс-минус одинаковые. А одежда у разных эпох и народов — разная. В Римской империи штаны дозволялись только варварам — в гардеробе патриция их не могло быть по определению. А сейчас мало кому придёт в голову носить римскую тогу. Можно сказать: тела — реальные, одежда — условна. Но попробуйте выйти из дому без одежды.
— Хм, — Клава раздумывала над моими словами. — Интересное сравнение. Обязательно запишите. Хотя и не совсем точное. Без одежды люди худо-бедно существовать могут — в бане, в постели, на нудистском пляже — и не разваливаются на части. А в языке без условной формы реальное содержания рассыпается. Точней: его изначально невозможно собрать. Взять хотя бы наше эссе…
— Наше эссе? — насторожился я. — А оно причём?
— Ну, как «причём»? — Подруга вздохнула. — У нас пока — только разрозненные наброски. Лично я никакого эссе в них ещё не вижу. Знаете, почему?
— Почему же?
— Я не чувствую его форму.
Пришла ещё одна хао-открытка — с Крита. В ней Севдалин писал, что остатки крито-микенской культуры «определённо то, что стоит увидеть» и заодно сообщал, что Женька пыталась заблудиться в лабиринте Минотавра, но у неё ничего не вышло. «Что тут скажешь? Растяпа».
Его хао-спутница жаловалась, что на Крите в это время года слишком ветрено и промозгло, и её уже тянет «домой, в Афины».
За неделю до Нового Года мне выпала возможность проявить себя, как нормальные «штаны». Взяв меня под руку во дворике института, Клавдия сказала: «Просьба. Базар. Ёлка. Доставка. Установка. Благодарность». Я ответил: «Гора. Удовольствие. Помощь». И мы отправились на ёлочный базар.
Ближайший к дому Вагантовых располагался перед выходом из подземного перехода, у станции метро «Смоленская», с наружной части Садового кольца. Клава взяла с собой рулетку. Мы обмерили с десяток ёлок, выбирая по высоте и пышности. Я узнал, что обычно за новогодней ёлкой моя девушка ходит с папой, и устанавливает колючее дерево он же, но сейчас «сами понимаете». Наконец, выбрали то, что нужно. Сообщница предложила: она возьмётся за верхушку, я за основание, — так и понесём. Я ответил: «Ещё чего. Вира помалу. Посторонись — зашибу-у!» и взвалил дерево на плечо.
Всю дорогу в лицо лезли колючие ветки, ствол норовил соскользнуть с плеча, правое плечо уставало, и приходилось перекидывать на левое, но главные трудности были впереди. Ёлку устанавливали в той части квартиры, которую я мысленно окрестил «бабушкиной половиной», хотя, если точней, это был кабинет Клавиных родителей — просторная, больше столовой, комната, примыкающая к кухне с обратной стороны, с двумя письменными столами, пластиковой доской для формул и чёрным фортепиано «Беккер» — самым старинным предметом в доме (его сделали ещё до революции и купили в конце 1950-х для Клавиной мамы). Разумеется, и здесь повсюду стояли книги. Но центр комнаты пустовал — словно специально подготовленный для новогодних празднеств.
Здесь-то и выяснилось, что Клава ошиблась в размере ёлки — не учла высоту металлической треноги, в которую ёлка вставляется. У нас образовались лишние сантиметры — не меньше двадцати. Верхушка упиралась в потолок, гнулась и грозила сломаться.
— Теперь понимаю, зачем папа брал рулетку, — глубокомысленно изрекла дочь математика. — А я по высоте потолка мерила. Потолок — три метра, ёлка — три метра. Логично же?.. Я почему-то думала: эта штука — плоская. А она — высокая. Как так?
— Сейчас укоротим, — утешил её я. — Пила в доме есть?
Хорошая новость: пила в доме нашлась. Плохая: она оказалась по металлу, с мелкими зубчиками. Причём, не полноценная ножовка, а металлическое полотно, вставленное в пластиковую ручку и постоянно из ручки вылетающее. Ужасно неудобная штука. Минут двадцать я елозил ей по нижней части ствола, кололся, чертыхался, отпиливая излишек, и ещё столько же кухонным ножом обрезал сучки и подтёсывал спил, чтобы нахлобучить треногу. Наконец, вдвоём подняли ель. Покачали за ствол, проверяя на устойчивость. Отошли в сторонку. Ёлка стояла — с еле заметным наклоном в сторону, но всё же надёжно. Покачали за ствол — не падает. Подумали-подумали и решили сдвинуть чуть в сторону, ближе к папиному письменному столу, чтобы можно было свободно обходить с трёх сторон.