— Ну, вот, — я скромно отряхнул ладони.
— Можно было верхушку обрезать, — задумчиво сообразила Клавдия. — Быстрее бы получилось. И под звездой незаметно.
— Вы издеваетесь?..
— Не сердитесь, — она покровительственно потрепала меня по плечу, — я вам очень признательна. Прямо горжусь нами. А вы нами гордитесь?
— Конечно, горжусь.
— Покатаете меня возле ёлки?
— Конечно, покатаю.
Вскоре пришла с работы Клавдия Алексеевна. Ещё в прихожей, потянув носом воздух, она констатировала: «Праздником пахнет!» Мы показали ей нашу ёлку, и после обеда втроём взялись её украшать.
Игрушки, как водится, принадлежали к разным поколениям: три четверти из детства Клавдии-младшей, с десяток из детства её мамы и три-четыре — ещё с довоенных времён. Самые старшие были сделаны из раскрашенного прессованного картона — профили зайца, медведя, бабочки и рыбы. Но имелась и одна стеклянная — она лежала отдельно, в небольшой коробочке, обложенная ватой.
— Я вас попрошу, Всеволод, — Клавдия Алексеевна бережно извлекла её и протянула мне, — вон на ту ветку, повыше. Только, пожалуйста, осторожней…
Игрушка походила на маленький серый огурец, и только неуместная для огурца потёртая красная надпись «СССР», сетчатые выпуклости и подобие небольшой кабины с точками окошек снизу, выдавали в ней другую фигуру.
— Дирижабль? — догадался я.
— Совершенно верно, — улыбаясь чему-то далёкому, задумчиво подтвердила дочь академика, — дирижабль. Очень редкая игрушка. Вы не представляете, как в те годы все увлекались небом. «Век воздухоплавания» — сейчас уже не так звучит. А в те годы для нас эти слова — лучшая поэзия, грандиозная симфония, самый смелый фантастический роман. И этот роман сбывается у нас на глазах! На улицах телег больше, чем машин, и тут же рядом — век воздухоплавания. Самолёты, дальние перелёты — как все это обсуждали, как ждали новых рекордов!.. И дирижабли летали — особенно по праздникам. С огромными портретами вождей — то Карла Маркса, то Ленина, то Сталина. А после войны дирижабли исчезли, и таких игрушек уже не выпускали. Ограниченная серия. Такая у нас драгоценность. За эту верёвочку, пожалуйста.
С максимальными предосторожностями серый цепеллин взлетел на ёлку. Мы с Клавдией Алексеевной несколько секунд любовались, как он покачивается на ветке. Обернувшись, я увидел, что лицо моей девушки надулось возмущением.
— Можно вас на минутку? — Клава схватила меня за руку и потащила на свою половину, до самого кабинета.
Посреди комнаты она резко развернулась и решительно опустила руки на бёдра, став сердитой буквой Ф.
— И что случилось? — спросил я.
— Не знаю, как вы это делаете, — хмуро объявила она, — но прекратите сейчас же! И не смотрите на меня так: хватит подлизываться к моей бабуле! Почему, спрашивается, мне она ни разу не доверила повесить дирижаблик? Я и в детстве, и позже несколько раз просила! Всегда один ответ: «Клавочка, боюсь, как бы ты его не разбила. Давай лучше я сама». А вам так сразу: «Я вас попрошу, Всеволод». Это как называется?
Она была очень мила, когда возмущалась, а сейчас — особенно. Пока я катал её по квартире, Клава то восклицала: «Эге-гей! Расступись!» и махала воображаемой шашкой, то, изображая крайнюю утомлённость, припадала к моей спине, свешивала голову вперёд и уговаривала меня потерпеть ещё пятьсот километров до ночлега. А когда вновь ступила на паркет, благодарно сообщила, что уже лет десять так славно не каталась — с тех пор, как навсегда покинула папины плечи. Она была в коричневом мохнатом свитере, и в тот момент мне хотелось обнимать и тискать её, как плюшевую игрушку. Позже, перед обедом, Клава переоделась в домашние наряды. Я гадал, подаёт ли моя девушка знак или даже не помышляет о нём, но на этот раз под футболкой не было лифчика. Через ярко-зелёную ткань остро проступали соски. Они заводили меня всё сильнее.
— Помните, — вдруг вспомнила она, — я вам рассказывала про бабулю и… одного человека?
— В которого она… да, помню, — я внутренне напрягся. — А что?
— Это он ей подарил дирижаблик. На Новый Год, в канун тридцать восьмого. Сколько уже получается? Пятьдесят семь лет назад. Поэтому бабуля так его бережёт, и только вам…
— Вот оно как…
Я длительно вздохнул, переживая мистический момент связи времён. Потёртый во многих новогодних полётах дирижаблик понёс меня в прошлое. Густой слой зим и лет внезапно истончился до полупрозрачной мутноватой плёнки — за ней угадывался мой дед, когда ему всего на два года больше, чем мне сейчас. Казалось: стоит закрыть глаза, снова открыть, пройти в одну из соседних комнат и застанешь уже не пожилую профессоршу, а юную первокурсницу и рядом с ней молодого аспиранта, который ниже меня ростом, но чем-то внешне схож. Они заняты украшением ёлки, и он дарит ей воздухоплавательную новинку — серебристый дирижабль. Она ещё не знает, что её чувство к нему находится в самом начале безрадостного пути, и надеется на лучшее. Если бы до плотской любви у них дошло уже тогда, многое — к худу иль к добру — могло пойти по-другому.
— Дорогая сообщница, — рубанул я, — у нас большая проблема. Посерьёзней ёлочных игрушек.
— Не пугайте меня: что за проблема?
Проблема в том, признался я мрачно, что я её хочу. И как хочу — как парад планет, вожделеющий вселенную, как вулкан стремящийся достичь неба, как людоед, разглядывающий вегетарианку. Если мы опять начнём целоваться, боюсь, мне с собой не совладать. Меня от неё уже за уши не оттащишь, понимает она это? Не пора ли нам снять номер в гостинице?
— Хм, — сердитость в её взгляде сменилась на любопытство. — Про людоеда — смешно… Значит, вы так себе это представляете? Везёте меня в номера и… делаете, что хотите?
— Не в общежитие же мне вас приглашать.
С этим моя девушка согласилась. Но и гостиничный номер её не устраивал. Я бы вовек не додумался до причины: гостиничные декорации не соответствуют нашей истории. Вот если бы мы с ней были обременённые семьями любовники, изменяющие своим половинам, то гостиница — самый очевидный выход. Но мы — не они. И, честно говоря, применительно к себе ей даже думать о таком неприятно. Она всё понимает: жизнь есть жизнь, бывают разные ситуации. И всё же уверена: если хотя бы в мыслях допустить, что и с тобой такое может случится, то оно обязательно и произойдёт. Поэтому предпочитает думать, что с ней такого не будет ни за что и никогда. А в гостиничном номере подобные мысли волей-неволей полезут в голову.
— Не обижайтесь, сами знаете: у меня это наследственное, — примирительно объяснила Клава. — Лучше быть одной, чем делить мужчину с кем-то…
Внезапно её голос понизился, словно нас могли подслушать, и она заговорила не то исповедальным, не то заговорщицким шёпотом: выспрашивать подробности про единственную ночь бабули и того человека — что там пошло не так? — было бы не деликатно и даже неприлично. По правде говоря, она всё равно выспрашивала, очень уж любопытно, но бабушка только плечами пожимала. Однако у «внучи» всё же есть кое-какое соображение. Для бабули та ночь как раз и нужна была, чтобы разлюбить — иначе не получалось. Клавдия Алексеевна, конечно, давно знала, что тот человек женат, но одно дело просто знать, другое — чувствовать и осязать. А как почувствовать мужчину, если только вздыхаешь о нём, да ещё годами с ним не видишься? Он стал для неё слишком воздушный, слишком из мечтаний. Так что тут могло быть умное исключение из правила — приземлить романтический образ на знакомое постельное бельё. Никто не знает, как бы всё сложилось, если бы предмет бабушкиной долгой любви на тот момент не состоял в браке. Возможно, итог был бы ровно таким же. Но и противоположное развитие не исключено. Конечно, это только версия, и дело могло быть в обычном физическом неприятии и неудовлетворённости. И всё-таки Клавдии-младшей хочется думать, что Клавдия-старшая совершила сознательный акт по преодолению страсти, вышибая клин клином. В такой трактовке финал её любви выглядит не так печально и обидно.