Так мы сталкиваемся с парадоксом: человеческие языки — такие же биологические, как и языки животных, но в отличие от последних, они обладают двумя разнонаправленными свойствами «строительного» (небиологического) характера — избыточностью и недостаточностью.
Об избыточности свидетельствует развитая синонимия, возможность сформулировать одно и то же по смыслу сообщение разными фразами и, к примеру, такая часть речи, как личные местоимения — очень удобные для общения, но, строго говоря, не обязательные для передачи информации. Ещё ярче избыточность проявляется в том, как много мы говорим — дар речи используется людьми в количествах, в сотни и тысячи раз превышающих потребности физического выживания.
Недостаточность языка вынуждает вводить в него новые слова, время от времени мучиться от невозможности полноценно выразить ощущение-чувство-мысль, при переводе с языка на язык констатировать, что отдельные понятия одного языка не имеют аналогов в другом, а для абсолютной точности выказывания пришлось изобрести то, что не является языком в привычном смысле — математику (к слову, тоже отличающуюся чрезвычайной «говорливостью» — подавляющее большинство математических открытий не находит практического применения).
Для рассмотрения языка мы хотим использовать донаучный инструмент — удивление. Оно возникает, как только язык перестаёт быть в глазах смотрящего чем-то, само собой разумеющимся — таким, как способность ходить, желание спать или привычный вид из окна. Избавление от обыденности позволяет увидеть шедевры изобретательности, к примеру, в условном наклонении и вопросительной интонации, всех видах местоимений и служебных словах. Откуда взялось слово «откуда»? Когда возникло слово «когда»? Кем выдумано слово «кем»? Как могли возникнуть, не имеющие предметных аналогов, компанейское «и», упрямое «но», бескомпромиссное «или», мечтательное, ультимативное и сомневающееся «если»?
Оглянувшись по сторонам, мы заметим, что ни одно человеческое изобретение, прежде чем появиться в материале, не обошлось без предварительного обсуждения — воплощения (по крайней мере, частичного) в словах. И это приводит к понимаю, что язык — не только самая древняя и самая распространённая технология, но и отец всех существующих технологий.
Удивление не подразумевает научных определений — оно ищет сходства с тем, что уже знакомо. Называя язык ментальным органом восприятия, главным способом выживания и самой распространённой технологией, мы ни коей мере не используем переносный смысл. На наш взгляд, здесь нет ни преувеличения, ни метафорических примесей. Однако эти функции и характеристики не исчерпывают понятие «язык»: конечно же, он — не только орган восприятия, не только способ выживания и не только технология. В дальнейшем нам понадобятся и другие названия, другие сравнения — уже с привнесением метафоры, которые кому-то покажутся произвольными.
Что касается наиболее распространённых определений языка, которыми оперирует официальная наука: их очевидная слабость — фиксирование общеизвестного, ничего не добавляющего к существующему пониманию. Сами слова «средство», «коммуникация», «система», часто встречающиеся в подобных определениях, скорей, затрудняют понимание: в силу своей абстрактности они менее наглядны, чем слово «язык», и значительно уступают ему по возрасту, а потому не очень подходят для рассказа о том, что появилось задолго до них. По сути научные определения не столько объясняют, что такое язык, сколько обозначают тему разговора о нём. Само их разнообразие говорит о том, что ни одно из них не является исчерпывающим.
Отдельно стоит оговорить определение выдающегося физиолога И. П. Павлова языка как второй сигнальной системы, которой в животном мире обладает только человек. Оно вызывает два возражения.
Одно из них формальное: насколько верно называть вторым то, что является единственным? Без дара речи человек оказывается буквально на коммуникационном нуле, уступая в возможности общаться даже беспозвоночным — что нонсенс. Мимику, жесты, восклицания можно считать (а можно и не считать) рудиментами до-языка, однако в любом случае их роль не выходит за рамки несамостоятельного языкового декора. Называть языковую способность второй по отношению к основным органам чувств — столь же произвольно, как называть головной мозг «вторым спинным», или руки — «вторыми ногами».
Другое возражение — сущностное. Язык создаёт смыслы — именно они обеспечивают человеку преимущество над остальными биологическими видами. Смыслы не измеряются и не могут измеряться в сигналах. Они дробятся и обобщаются: есть смысл предложения, смысл абзаца и целой книги. Смыслы приходят извне и создаются человеком в ходе собственных размышлений. Они очень вариативно воспринимаются разными людьми — возбуждая в их мозгах непохожие друг на друга нейронные цепочки. Всё это выходит слишком далеко и за понятие «сигнал», и за понятие «система».
Тем не менее, весь нижеследующий текст (как и тот, что расположен выше) не стоит рассматривать, как попытку дискуссии с официальной наукой и оспаривания её достижений. Мы смотрим на язык с других позиций и реализуем своё право удивляться».
— Нам повезло, — коротко резюмировал я, выслушав вступление. — У нас есть вы.
— Правда ведь неплохо? — скромно спросила она.
— Более чем. Я потрясён. Честно. Одного не пойму: это вы-то ратовали не конкурировать с «симфоническим оркестром»? А теперь раздаёте пинки «музыкантам»?..
— Слегка и немногим, — и согласилась, и возразила Подруга. — И знаете? Мне это нравится. Чего-то такого мне давно хотелось… Я сказала: «нравится»? Неправда. Я ликую.
Друзья, н апишите, пожалуйста, не является ли текст эссе слишком сложным для восприятия? Не требуется ли его, на ваш вкус, сократить?
2.16. Да будет театр!
Когда в огромном городе есть хоть один человек, по которому начинаешь нестерпимо скучать, не видя неделю, это уже немало. Тридцатого декабря я сдал последний зачёт и поехал встречать свою девушку возле её института. Москва исчерпала календарные запасы солнечной погоды: на донышке года осталась лишь сырая мутная хмарь. В длинном подземном переходе под Пушкинской площадью я купил в цветочном бутике три высокие алые розы — наперекор серой беспросветности дня и как знак приветствия после долгой разлуки.
— Спасибо, Гений, очень мило, — сообщница сунула нос внутрь целлофанового конуса, вдохнула розовый аромат и посмотрела на меня вопросительно: — По какому случаю?
Впервые я узнал её издалека, ещё не видя лица и в незнакомой одежде — по общему очертанию и чему-то неуловимому в стиле движений — фигурку в коротком тёмно-синем пальто и голубой шапке с помпоном, неторопливо вышагивающую по почти пустынному институтскому дворику.
— Даже не знаю, — развёл я руками. — Возможно, потому что вы — моя девушка. А у вас какие версии?
Приветственный поцелуй уже состоялся, но тут она снова привстала на цыпочки и подставила вкусные губы: её версия совпадала с моей.
— На метро?
— Пешком.
На ходу алые бутоны вздымались выше синего помпона на Клавиной голове. Она несла букет, как трёхголовый факел, держа его почти вертикально, и лишь иногда наклоняя вперёд — как шпагу, готовую скреститься с оружием противника. К слову, о войне речь тоже зашла.
Случилось важное: Подруга наконец-то, почувствовала форму эссе. Нам следует использовать приём, найденный во вступлении — подбирать образы, наиболее точно выражающие сущности языка. Для удобства можно подставлять «как» — «как главный способ выживания», «как первая технология», «как электростанция», «как одежда», «как орган восприятия».
— Здорово, — сказал я, — это всё упрощает.
В последние дни мне всё трудней давалось удивление языковым реалиям. При чтении лингвистических книг попадались любопытные факты, но я не знал, как к ним относиться. Скажем, в древнерусском языке было в четыре раза больше глагольных форм, чем в современном — радоваться этому или, наоборот, скорбеть? Придуманный Подругой алгоритм расширял наши возможности — не сводя всё к удивлению.
Сейчас сообщница раздумывала над темой «язык как образ жизни».