— Вряд ли кто-то проводил такое исследование, — скептически излагала она, переступая через небольшие лужи, — а надо бы. По моему ощущению, болтунов на свете гораздо, гораздо больше, чем молчунов. Знаете, почему? Разговаривать — самостоятельная человеческая потребность. С прямым выживанием никак не связанная. Вшитое в нас «хочется поговорить». Даже обет молчания придумали — как отдельный вид духовного подвига. Правда, я не очень понимаю, в чём смысл: человек и молча продолжает внутри себя разговаривать — с собой или мысленными собеседниками. Так какая разница?
— Разница, наверное, в том, чтобы не слышать свой голос, — предположил я, — не наслаждаться его звучанием. Как обет для глаз — не смотреться в зеркало. Есть люди, которые разговаривают только для того, чтобы послушать себя, любимых. Может, поэтому?.. И знаете, что? Возьмём античные Афины — это город «болтунов». Философы, софисты, риторы — афиняне сделали беседу целым искусством. А рядом — лаконичная Спарта. Вообще-то, я думаю, спартанцы, как и все люди, любили посидеть в дружеской компании — вспомнить за кубком вина давние битвы или курьёзные случаи. Их жёны наверняка любили посплетничать. Но с внешним миром они предпочитали разговаривать максимально кратко. А значит — что? Все войны между Афинами и Спартой по сути были сражениями между «болтунами» и «молчунами»!
— Отличный пример, Гений! — восхитилась она. — Полностью совпадает с концепцией: в итоге «болтуны» победили «молчунов»! Я хочу обняться!
— И я хочу!
Мы остановились, как вкопанные. Идущий следом мужчина едва не налетел на нас и руганулся, но не обращать же на него внимание? Я прижал Подругу к себе, она обняла меня за пояс свободной от букета рукой и задрала голову вверх. Мы простояли секунд десять, поцеловались и, как ни в чём ни бывало, двинулись дальше.
— Алфавитик, давайте не будем торопиться, — внезапно попросила она, теснее прижимаясь ко мне.
— Я слишком быстро иду? — спохватился я. — Извините: привычка. Или вы про что?
— Про людоеда и вегетарианку…
— А что с ними?
Клава много думала о том, что я ей сказал, и пришла к выводу: пока не закончим эссе, нам придётся потерпеть.
— Вот те раз! — я больше удивился, чем возмутился. — И зачем?
Ну, как зачем, длинно вздохнула Клавдия, избегая смотреть мне в глаза. Сейчас мы искрим и фонтанируем. Буквально только что выдали пару отличных идей. Этим вдохновенным моментом нужно пользоваться. Сколько он продлится? Месяц, от силы полтора, максимум два. Примерно столько, сколько ей бы и хотелось потратить времени на наш проект. Постель — заманчивая, но рискованная территория. Если нас друг в друге что-то категорически не устроит, мы уже не сможем чувствовать себя сообщниками, как прежде, да и вообще не сможем. Начнутся недомолвки, тайные обиды, срывы раздражения, и дело зайдёт в тупик задолго до финальной точки. Если же у нас, наоборот, начнётся бурный роман, эссе отойдёт на второй план. Мы расслабимся и где-нибудь в мае обнаружим, что работа до конца не доведена, а интерес к ней уже утрачен.
— Вы берёте крайности, — я постарался придать голосу несокрушимую убедительность. — Или-или. А есть золотая середина. Первый раз всегда запоминается, но никогда не бывает лучшим. Чего бояться? Вот увидите: когда допишем, только войдём во вкус. И вы же сами говорили: близость вдохновляет…
Так-то оно так (она сделала вид, что согласилась). И всё же: текст только начал выстраиваться — всё пока зыбко, тонко, хрупко, и лучше ничего не менять, чтобы случайно не разрушить. Это не та ситуация, когда риск оправдан.
— Я иногда выгляжу, как оторва, — польстила она себе под видом самокритики, — но в душе — та ещё трусиха. До безобразия книжная девочка. Можете смеяться, но это так.
«Никогда, — подумал я. — Это значит: ни-ког-да».
Мы встречаемся чуть больше трёх недель, мягко напомнила Клава, помолчав. У нас сейчас красивый лирический период. К примеру, ей очень нравится быть со мной на «вы» — такое обращение делает отношения утонченными и небанальными. Любовь Орлова и Григорий Александров на людях всегда были на «вы». Надежда Мандельштам называла мужа на «вы». Клаве, пока она была подростком, «выканье» внутри пары казалось нелепым притворством, и только повзрослев, она поняла: тут есть свои шарм и глубина. Не то, чтобы ей непременно хотелось опробовать такой стиль на себе — просто и шанса не предоставлялось. Одноклассники, однокурсники, ребята из театральной студии, из танцевальной студии, из музыкалки, сыновья родительских друзей — не станешь же с этой публикой переходить на «вы», когда кто-то из них приглашает на свидание? Со мной отношения на «вы» сложились сами собой, и ей было бы жаль быстро с ними расставаться — не насладившись, как следует. Сможем ли мы сохранить «вы» после постели — большой вопрос. Сейчас такое обращение естественно, а потом может стать слишком нарочитым. Её чувство темпа подсказывает: с переходом к следующему этапу стоит подождать.
«Никогда, — снова подумал я. — Если не сейчас, то потом — с чего бы?.. Между нами не останется ничего общего. Я уеду на неделю-две домой, а когда вернусь, она предложит остаться друзьями. А если ко всему всплывёт о профессоре Трубадурцеве — а оно обязательно всплывёт…»
— Вы обиделись? — осторожно спросила она. — Не обижайтесь, Гений, а? Всему своё время…
— Какие могут быть обиды? — пожал я плечами. — Обычная ярость. На обиженных, знаете ли, воду возят. А у меня — всего лишь закипает кровь, и хочется всё крушить… Кстати, у вас нет старой ненужной футболки?
— Должна быть, а что?
— Не выбрасывайте: я разорву её в клочья…
Враньё и дутая брутальность. Не было во мне никакой ярости. Зато унылой досады — хоть отбавляй. И на себя — за то, что слишком размечтался, и, в основном, на Клаву — за то, что её не в чем упрекнуть. Я сам поставил эссе на первое место. Оно только-только начало обретать форму, и Подруга боится спугнуть удачу: мне ли её упрекать? И насчёт периода ухаживания моя девушка тоже права: с чего я взял, что она ляжет со мной в постель, как только я объявлю, что хочу её?
Что называется: сам нарвался. Одно дело, если бы она сказала: «Давайте не торопиться» во время поцелуев на кожаном диване — при моей попытке запустить руку ей под блузку или другом сходном действии. Тогда бы эта фраза прозвучала, как необидный, узнаваемый, в чём-то даже обязательный элемент романтических отношений —девушкам именно так и полагается себя вести. Но после прагматического обсуждения, при каких обстоятельствах мы придадимся сексу, и Клавиного обещания подумать, тот же самый призыв не торопиться выглядит, как отказ на ультиматум. Зачем же, спрашивается, я его выдвигал? Глупо и унизительно.
— Мы поссорились? — сообщница глянула исподлобья.
— Вот ещё! — сварливо отверг я. — Вы — мой праздник, забыли что ли?.. Лучше расскажите свой сюжет — теперь-то можно?
Оказалось: и теперь нельзя. Неделю сюжет приводил «драматурга-демиурга» в восторг. Ещё неделю она в нём сомневалась. А потом увидела: слишком искусственный и непонятный. С элементом риска. К тому же… хм-хм… развратный. Ей вообще не стоило говорить мне о сюжете. Теперь он вызывает у неё чувство неловкости: о таком не рассказывают.
— «Чувство неловкости»? — переспросил я с непонятной бравадой. — Да что вы в этом понимаете! Кто не просыпался в незнакомой квартире с жутким похмельем, не имея понятия, как здесь оказался, тот даже близко не представляет, что такое настоящая неловкость!
Клава издала смешок:
— Я про другую неловкость.
— А я про ту самую!
Меня понесло дальше: если ей мало позора, с которого началось наше знакомство, мне нетрудно рассказать о себе ещё что-нибудь неловкое. Может быть, тогда она поймёт, что я — не кто-нибудь, а её сообщник, а с сообщниками можно говорить практически обо всём.
— Хотите?
— Хм! — Подруга склонила голову набок, её губы задумчиво сжались, в глазах появилась знакомый скепсис напополам с любопытством. — Только не очень неловкое, — попросила она. — Не… физиологическое.
Правда оказалась для неё неподъёмной. Она остановилась, обернулась ко мне и разглядывала во все глаза:
— Вы — поступать в театральный?? Вы?!
— Самому уже не верится, — признал я. — Однако…