«О языке с удивлением»:
«Ни один учебник грамматики не рассматривает молчание как часть речи, отдавая его на откуп менее строгой инстанции — фольклору. Молчанию посвящено немало пословиц — чаще положительных («Слово — серебро, молчание — золото»), иногда отрицательных («Молчанием город не возьмёшь»), но в целом, разделяющих грамматический взгляд на молчание, как на противоположность слову. Отсюда проще простого прийти к выводу: если молчание не есть слово, то и частью речи оно быть не может.
Такой взгляд имеет право на существование, однако трудно отрицать, что молчанию случается выступать эквивалентом частиц «да» и «нет» — выражая согласие или отказ. Также оно играет роль усилительных наречий «очень», «много», «сильно» — подчёркивая уважение, близость, холодность, неловкость, обиду, интригу и достигая символических высот в церемониальной Минуте молчания.
При расширении контекста следует констатировать, что ни один вид общения — на уровне семьи, дружбы, коллектива, поколений и целых культур — не обходится без фигур умолчания. Всегда находятся темы, на которые в конкретном сообществе не принято говорить — как в доме повешенного о верёвке. Нарушение табу через пресловутое «окно Овертона» приводит к необратимому изменению стиля и сути культуры. Когда в патриархальном обществе начинают публично обсуждать вопросы сексуальности, оно перестаёт быть патриархальным. У либерального общества также имеется свой список тем, обсуждение которых не приветствуется. Отличие между первым и вторым обществами — лишь в стилистическом отношении к запрету. Консерваторы при нарушении приличий, как правило, не скрывают своих уязвлённых чувств. Либералы предпочитают не замечать альтернативную точку зрения, наделяя её статусом молчания и всячески маргинализируя оппонентов, — до тех пор, пока их голос не начинает звучать достаточно громко. В последнем случае либеральный порядок затыкает неугодные рты не менее охотно и жёстко, чем консервативный. Свободу слова нельзя назвать константой — её параметры могут различаться хотя бы по такому существенному критерию, как суровость наказания за озвучивание нежелательного. И всё же — вопреки декларациям о ней — свобода слова не столько расширяет пространство дозволенных речей, сколько сдвигает существующие границы: раньше не принято было говорить об одном, теперь о другом. Абсолютная свобода слова возможна лишь в ситуации, где все говорят, никто никого не слушает, и ценность высказывания определяется не смыслами, а децибелами.
Умолчание не ограничивается личными и общественными табу: оно соучаствует во всех видах намёка (скрытии прямого смысла), включая иносказания, и является главным принципом контекста, который позволяет опускать детали сообщения, как заведомо подразумеваемые и понятные.
С рассмотренных ракурсов молчание следует признать языковым аналогом тёмной материи в физике и такой же специальной частью речи, каким в математике является специальная цифра ноль. Сам по себе ноль ничего не значит или, говоря точней, означает ничто. Однако эта пустота создаёт порядки чисел (десятки, сотни, тысячи и т.д.), служит центром системы координат, применяется в уравнениях и выполняет ряд других важных функций. Математиков нет необходимости убеждать, что ноль — число. Возможно, лингвистам стоило бы перенять схожее воззрение на молчание».
— Всеволод, вы завтра у нас?.. — за обедом Клавдия-старшая вопросительно посмотрела на меня, затем перевела взгляд на внучку. — Клавочка, вас ещё не спрашивала?..
— Точно! — Клавдия-младшая слегка подпрыгнула на стуле. — Алфавит, вы ведь не сошли с ума?.. Новый Год с нами будете встречать? Или собираетесь огорошить «другими планами»?..
Почему-то жутко стесняясь, я ответил: меня пока никуда не приглашали, но когда такая мелочь останавливала наглецов, желающих отпраздновать приход Нового Года вместе со своей девушкой и её бабушкой?
— Вот видишь, — доложила бабушке «внучь», — Алфавит Миллионович знает толк в хороших компаниях и выбирает лучшую из лучших…
Обе удовлетворённо кивнули и тут же уточнили, будет ли мне комфортно спать на раскладном кресле, стоящем тут же в столовой? Оно мягкое и в отличие от кожаного дивана вполне подходит для моего роста.
— Э-э… Да зачем?.. — всё глубже проваливаясь в смущение, я объяснил: такие хлопоты ни к чему. Метро завтра будет работать до трёх ночи: посидим за столом, отпразднуем, и я прекрасно успею вернуться в общежитие.
Ещё ничего не случилось, а Клавдия Алексеевна уже распереживалась: как же они отпустят меня одного в ночь, когда вокруг много пьяных, и мало ли что? Можно попробовать вызвать такси по телефону, но в новогоднюю ночь до них вряд ли удастся дозвониться. К тому же общежитие («Клавочка говорила») не рядом с метро: как я собираюсь добираться от станции? Пешком — среди стольких опасностей?
— Бабуля, не волнуйся, — моя девушка решительно остановила поток возможных злоключений. — Он останется.
В кабинете она устроила мне выволочку: что я за бука такой? Мог бы и пощадить пожилого человека: бабуля не сможет уснуть и будет страшно переживать, пока я не доберусь и не позвоню. Зачем устраивать такую нервотрёпку?
— Вы всё ещё обижаетесь? — Клава испытующе заглядывала мне в лицо. Я пожал плечами: как объяснить, что нам с ней лучше не ночевать в соседних комнатах? — Погодите, — она выскочила из кабинета и вернулась меньше, чем через минуту. — Рвите!
Я повертел в руках тонкую бирюзовую блузку и вернул её хозяйке: когда-нибудь потом. Если у нас дойдёт до «сладкого», мне хотелось бы разорвать эту одёжку непосредственно на Клаве.
— Говорят: сильно заводит.
— Хм, — словно примеряя, она прислонила блузку к зелёной водолазке, и посмотрела так, словно я уже учудил нечто несуразное. — Какие у вас, однако, фантазии. Ладно. Я обещала вам сюжет. Садитесь. Только потом не говорите: «Боже, с кем я связался!»
— Не прошло и тридцати пяти лет, — фраза прозвучала не так добродушно, как я хотел.
— Не сбивайте меня, — сообщница подтолкнула меня к кожаному дивану, а сама начала вышагивать перед ним вправо-влево, как лектор перед публикой. Я выжидающе следил за её перемещения, переплетя руки на груди. — Мне надо собраться с мыслями. Вы читали «Игру в бисер»?
— Не довелось. А что?
— И Борхеса тоже нет? Жаль, мне было бы проще объяснить…
Её сюжет сложился из трёх разных частей — таково было вступление. Они никак не связаны друг с другом. Оттого, наверное, всё вместе производит странное впечатление.
Первая часть идёт с отроческих времён, когда её поразил рассказ об египетской царице Клеопатре. На одном из пиров та пообещала провести ночь с любым желающим мужчиной и подарить ему всё своё искусство любви, но с условием, что на утро его казнят. И таким соблазнительным показалось её предложение, что сразу несколько человек вызвались стать любовниками на одну ночь.
Кровожадность и жестокость моей девушке уже тогда не были присущи. Она ни секунды не хотела оказаться на месте египетской царицы. И всё же не столько понимала, сколько чувствовала: венценосная распутница оставила в истории идеал желанности, а такого рода идеалы притягательны — особенно для неокрепших умов. Как совместить карающее условие Клеопатры с гуманистическими ограничениями — чтобы никто не умирал, и желание возникало не у всех подряд, а только у тех, кто и ей симпатичен? Клава раздумывала над этим совмещением несовместимого до тех пор, пока не начала ходить на свидания с мальчиками. На пути к спальне (пришлось узнать ей) встречается столько мелких неидеальных препятствий несовместимости, что идеал, как правило, тускнеет задолго до сексуальной проверки.
Она уже почти и забыла о подростковых мечтаниях, но тут в её жизни появился человек, сильно смахивающий на героя из Достоевского (это уже вторая составная часть сюжета). Когда мы с ней разругались с намерением больше не видеться, Клава решила для утешения оскорблённых чувств найти моего книжного прототипа и поначалу взялась просматривать самые известные романы — «Униженные и оскорблённые», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы»…