Она еле заметно кивнула: соглашаясь и продолжая сомневаться.
— Идите сюда, так удобней секретничать, — я привстал, потянул Клаву за руку, и после секундной заминки она опустилась ко мне на колени. — Если вас это беспокоит, я знаю, как придать сюжету другой смысл.
— И как?
— Не могу вам сказать. Пока. Когда начнём разыгрывать, обязательно скажу.
— Это у вас называется «секретничать»? — её брови возмущённо устремились ввысь. — «Не могу сказать» — и есть ваш секрет? Алфавит, вы здоровы?
— Поймите, это очень неловкая вещь, — пустился я в объяснения. — Поступление в театральный перед ней — цветочки. Зачем мне рассказывать без необходимости?
Некоторое время мы в упор разглядывали друг друга. Внезапно сообщница обняла меня за шею и притянула к себе.
— Теперь рассказывайте, — потребовала она, когда долгий поцелуй закончился.
— Да что рассказывать?.. — Обнимая Клавдию, я лишь крепче сцепил руки, чтобы она не вздумала выскользнуть. — Вы ведь в курсе, что ваша любимая царица Клеопатра была из Египта?.. Ну так вот: в древнем Египте люди скрывали свои имена — боялись сглаза, порчи, всяких магических атак. Считали: если кто-то знает твоё имя — ты уязвим. А в жизни пользовались прозвищами. Вы знали об этом?
— Нет. И?
— Иногда такое бывает и в наши дни. Причём не только в Египте…
В утро нашего знакомства, признался я, мне было очень неловко, и я назвался другим именем — для психологической защиты что ли. За что приношу свои извинения. Меня зовут не Всеволод, короче. А как меня зовут — она может узнать из нашей Игры. Каждую ночь я буду сообщать одну из букв своего настоящего имени. Так у сюжета появится другой смысл.
— Так я и знала: что-то с вами не так, — Клава задумчиво провела рукой по моим волосам. — Знаете, кто вы? Горе луковое. Чем дольше смотришь, тем сильнее глаза щиплет. Можете меня ещё немного покатать? Мне нужно подумать.
Задумчиво побродили по кругу между столом и диваном (сначала по часовой стрелке, потом против). В коридоре задержались недолго — два-три прохода от выходной двери к двери столовой. Столовую и кухню миновали транзитом, без осмотра достопримечательностей. В комнате с ёлкой Клавдия соскользнула с моей спины и снова села за фортепиано. На этот раз она просто рассеянно перебирала пожелтевшие от времени клавиши, не останавливаясь ни на одной мелодии, и внезапно обернулась ко мне: куда я подевался? Я положил ладони на её плечи, и она продолжила музицировать. Зазвучала «Лунная соната».
На музыку вышла Клавдия Алексеевна. При её появлении мне понадобилось специальное усилие, чтобы преодолеть инстинктивный порыв отдёрнуть руки. Дочь академика впервые видит, как я прикасаюсь к её внучке, и может счесть эту вольность первым поползновением растлить девушку.
— А мы тут Бетховеном балуемся, — я чувствовал необходимость что-нибудь сказать, чтобы затушевать тот факт, что мои ладони всё ещё лежат на Клавиных плечах.
— Вот молодец, давно за инструмент не садилась, — похвалила внучку бабушка и озвучила то, что казалось ей очевидностью, которую сам я в силу общей мужской непонятливости разглядеть не в состоянии: — Это она для вас играет.
— И вовсе не для него, — не оборачиваясь, возразила пианистка. — Мы с Алфавитом испытываем новый способ игры в четыре руки…
Когда вернулись в кабинет, план ближайших действий в голове Клавы обрел чёткость. Деловым тоном, словно речь шла о вещах повседневных и привычных, она мне его изложила: бабуля долго за праздничным столом не засиживается, в начале второго её потянет спать, и завтра у нас будет время до утра — это первое. Второе: я не должен называть её Клеопатрой. У нас немного другой сюжет, и пусть будет Клео — просто Клео. Третье: последнюю ночь Игры ей хотелось провести в моём родном городе: я же не против?
— Если вам так хочется, — произнёс я осторожно. — Только что это даёт?
Ну, как что, пожала она плечами. Я же хотел везти её в гостиницу — пусть один раз так и будет. В отличие от московских платных ночлегов, гостиничный номер в незнакомом городе не вызовет у неё никаких ассоциаций с супружеской изменой, потому что идти в отель в родном городе, где у тебя есть квартира, противоестественно, а на выезде — вполне норм. Сюжет при этом получит достойную концовку: финальная ночь должна отличаться от предыдущих — хотя бы местоположением. К тому же я всё равно собираюсь после завершения эссе ехать домой. Так почему бы не совместить?
— Вообще-то, — сказал я, — гостиница — не то, что мне хотелось. У меня не было других вариантов.
К моему удивлению, сообщница тут же отступила: если её просьба слишком бестактна, то и не надо. Она думала, мне будет приятно показать ей город, где я вырос. Поводить по любимым местам. Наконец, хоть что-то рассказать о себе. А ещё ей очень хочется увидеть моего отца — хотя бы издали. Но лучше — вблизи, чтобы услышать его голос и посмотреть, какой он в жизни.
— Зачем? — я нахмурился. — Для вашей коллекции?
Эта мысль была неприятной.
Для себя, ответила она. Если есть возможность увидеть человека, придумавшего телеграммы с незнакомыми словами, за неё надо хвататься.
— А-а, ладно, — пожал я плечами.
И снова мы смотрели друг на друга в упор. У меня возникло странное ощущение, будто завтра нам предстоит пожениться. Ещё несколько часов назад ничто не предвещало, и вот стало неотвратимым. Оставалось лишь гадать: каким чудом мне это удалось?
— Тогда что? — уточнил я. — Мы начинаем Спектакль?
— Мы начинаем Спектакль, — подтвердила она задумчиво и с затаённым азартом прикусила нижнюю губу. — Да будет театр!
2.17. Первая ночь с Клео
Утром — а было уже пол-одиннадцатого — в пустынных коридорах общежития ничто не указывало на подготовку к веселью. Оживление ожидалось ближе к вечеру. По дороге на кухню мне встретился только Олежек. Ближайший сосед шествовал, гордо расправив плечи и сунув руки в карманы спортивных штанов. Увидев меня, он деловито ускорил шаг и, поравнявшись, спросил, не хочу ли я присоединиться к компании, которая в полночь соберётся у Ирины и Дарины? Отрицательный ответ его устроил более чем. Свойским тоном, подразумевающим мужскую солидарность, Олежек попросил (раз уж я не собираюсь ночевать в общежитии) оставить ему ключ от моей комнаты. У Олежека появились виды на Дарину, и он надеялся на новогоднее чудо.
Я предупредил: «Только не на моей кровати», разрешил пить чай и кофе из моих запасов, но бардак не разводить, сунул в рюкзак несколько нестиранных рубашек и футболок (Клава сказала: «Хватит стесняться, несите»), пожелал коридорному казанове удачи, отдал ключ и поехал в центр Москвы. Прежде чем появиться у Вагантовых, следовало позвонить домой и купить новогодние подарки для обеих Клавдий.
Родителей я не видел уже больше года — непривычно огромный срок. Из телефонных разговоров два-три раза в месяц трудно было понять, как они ладят между собой и с какими проблемами (из тех, о которых я ранее был не в курсе) сталкиваются. Постепенно у меня выработалась общая реакция на отсутствие заметных новостей: не голодают, не болеют — уже хорошо. Мама продолжала работать во французской фармацевтической фирме, отец по-прежнему преподавал в университете. О моей жизни у родителей, надо думать, было ещё более расплывчатое представление. Обе стороны, чтобы не волновать друг друга, старались приукрасить собственное положение.
В пункте международных переговоров, неподалёку от Центрального телеграфа, к телефонным кабинам выстроилась очередь с полсотни людей — я проскучал в ней с полчаса. Аппарат по случаю праздника глотал жетоны с удвоенной скоростью — пригоршни хватило минуты на четыре. Мы обменялись поздравлениями, я получил очередной привет Растяпе и, решив, что дальше скрывать бессмысленно, сообщил, что у меня теперь другая девушка. Родители немного удивились-огорчились, попытались выведать что-нибудь о Клавдии-младшей и зазывали нас обоих на каникулы. Я твёрдо пообещал: где-нибудь в середине-конце февраля.
Тротуары тонули в лужах и снежной каше, но вот повалил густыми хлопьями снег, и стало праздничнее. Новогоднее украшение центра Москвы ещё не приобрело того размаха, который стал появляться через десять-пятнадцать лет — с возведением массивных сказочных декораций и десятками тысяч светящихся гирлянд на пешеходных улицах. Сейчас всё убранство, в основном, сводилось к установке высоких елей на центральных площадях, поздравлениям на рекламных билбордах и спорадической иллюминацией. По-настоящему праздничная суета и народные гуляния ощущались в магазинах: покупатели лепились к прилавкам, как пчёлы к сотовым ячейкам, продавцы разрывались между спросом и предложением, в воздухе витал дух приятной суматохи — сродни подготовки к отъезду в долгожданный отпуск.