— Хорошая идея, но нет.
— И сколько букв в вашем имени?
— Может быть, пять, а, может быть, восемь. Четыре или девять. Семь или одиннадцать. К сожалению, не тридцать три. Перед последней ночью я вас предупрежу.
Некоторое время она задумчиво покусывала губы.
— Идёмте.
Мы прошли в спальню. Переделанное из кухни помещение казалось почти коморкой. Треть его площади занимала кровать, стоявшая поперёк у задней стены, во всю ширину комнаты. Ещё здесь присутствовал платяной шкаф, стул и небольшой туалетный столик с высоким зеркалом. На него Клео опустила подсвечник и подтолкнула меня в зрительный зал, к кровати. Из небольшого кассетного магнитофона полилась негромкая музыка.
Она хорошо танцевала — изящно, выверено, с плавными движениями рук и резкими разворотами. Её бедра ритмично покачивались, маленькие босые ступни легко скользили по паркету, то приближая Клео ко мне, то удаляя к туалетному столику. В зеркале мелькала её голая спина, левая нога то и дело выглядывала из-под платья и снова пряталась. Я чувствовал, как меня накрывает сладкое опьянение, и когда Клео оказалась совсем рядом, обхватил её за талию и привлёк к себе.
— Отпусти.
— Потом дотанцуешь.
— Но я не…
— Молчи, женщина.
Золочёная пряжка никак не хотела расстёгиваться: Клео сама помогла мне с ней справиться. Платье легко соскользнуло с плеч и опустилось до пояса. «С вами я и хотел познакомиться», — пробормотал я.
Много раз воображаемое тело явилось воочию — узнаваемое и незнакомое. Кое-что я в нём не угадал и не мог угадать: светло-коричневые соски (меньше и светлей, чем воображалось), родинку возле пупка, потрясающе нежную кожу живота.
На первый раз прелюдии были недолги. Потом лежали, переводя дыхание, и ждали, кто первый спросит: «Ну, как?..» или просто заговорит.
— Случилось.
Кажется, это слово произнёс не я.
— В какой дикой природе тебя воспитывали? — опять не я.
— В очень-очень дикой, — я.
— Заметно.
— Рад, что не разочаровал.
Она открыла глаза и повернула голову в мою сторону:
— Грубовато. У тебя получается развязный хамоватый тип. Придумай другую реплику.
— Ты прекрасна.
— Хм. Звучит как дежурный комплимент: «Ты сегодня прекрасно выглядишь!» Какой-то скучный Спектакль. Тебя самого впечатляет?
— А что не так?.. — с минуту я раздумывал. — Вот тебе ещё: «Клаша кушает кашу…»
— Какую кашу?
— «Каша становится Клашей…»
— И?
— «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой».
— Хм. Красиво. Кто это написал?
Написал мой друг поэт Вася, ответил я. Но у него фигурирует абстрактная Маша, а у меня подразумевается конкретная Клаша. Поэтому я могу считаться полноправным соавтором озвученного варианта.
— «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой», — повторила Клео. — Достойная программа. Не обижайся: у меня пока не получается стать тобой. Может, попробуешь быть не грубым, а нежным?..
Клепсидра. О ней-то мы и забыли. А когда вспомнили, выяснилась неприятная штука: в порыве нетерпения я, раздеваясь, отшвырнул джинсы с трусами метра на два, и теперь рукой с кровати до них не дотянуться. Мне хотелось продемонстрировать бесстыдство бывалого кобеля: откинуть одеяло и, как ни в чём не бывало, пройтись голым по комнате. Мешал досадный пустяк: я стеснялся.
— Отвернись, пожалуйста.
— Кинь мне свою рубашку. И тоже не смотри.
Рубашка доходила ей почти до колен. Клео закатала рукава, застегнула две пуговицы в середине и покрасовалась перед зеркалом.
— Я оставлю её себе? — обернулась она ко мне.
— Очень тебе идёт, — одобрил я. — У меня ещё трусы ничего так. Привезти из домашних запасов?
— Обойдусь.
Клепсидра пряталась тут же — в платяном шкафу, под висящими на «плечиках» платьями, блузками и кофточками. В ванной комнате наполнили её водой и оставили на краю умывальника: тоненькая струйка стекала в раковину.
— Ты её не проверяла? — спросил я. — На сколько времени она рассчитана?
— Понятия не имею. Будем считать: на всю ночь.
Вернулись в постель. Обнялись. Клео тоже хотелось продемонстрировать некоторую бывалость. Она спросила: какой секс у меня был самый красивый, а какой — самый мерзкий?
— Самый красивый? — переспросил я. — Ты прямо, как месье де Журдэн: он не подозревал, что всю жизнь говорил прозой.
— Спасибо, — она благодарно погладила меня по животу. — А на втором месте?
— Весной, в черешневом саду. Вокруг всё белое-белое. Нереальное чувство.
— Здорово, — оценила она. — А какой самый мерзкий?
— Тоже в саду. Только осенью — когда уже убрали яблоки. Сыро, темно, и мы были сильно пьяны.
— Это с одной и той же девушкой?
— С разными, конечно. Мерзкий — на первом курсе. Красивый — на третьем.
— Твоя очередь спрашивать, — напомнила она после затяжной паузы.
Вообще-то, мне хорошо с ней и без этого довеска, сказал я, подумав.
— Ты такой не ревнивый?
— Вообще-то ревнивый. Просто неинтересно. Не хочется.
— Хм. А чего тебе хочется?
— Ещё Клео.
Она требовала, чтобы я не молчал — её уши жаждали красивых слов. Мне же в голову лезли банально-пошловатые фразы вроде «давай, крошка, давай», не без труда заменяемые на не выдающиеся, но приемлемые «ты моя сладкая», «как же ты мне нравишься», и, наконец, сменившиеся на бесконечно повторяемое заклинание: «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой!» Я слышал её учащённое дыхание, видел покусывания губ, но так и не решился спросить, достигла ли она оргазма или хотя бы чего-то близкого к нему.
В начале седьмого пошли проверять клепсидру: время истекло.
— Вообще-то, дно ещё влажное, — сказал я, зевая.
Захватили клепсидру с собой в спальню. Бумажный квадратик с буквой «А» по-прежнему лежал на туалетном столике. Клео поднесла его к одной из оплывших свечей, повертела над опустевшей клепсидрой и, когда огонь подобрался к самым пальцам, бросила клочок на дно. Через несколько мгновений от ночи «А» остался лишь серо-чёрный пепел. Две сумрачные фигуры отражались в зеркале: обе с усталыми лицами и опухшими глазами.
— Первое отделение получилось очень даже ничего, — сказал я зеркалу, — как считаешь?
— Худшая ночь в моей жизни, — ответило отражение Клео.
— Э-э… Ну, знаешь ли… — я не сразу сообразил, что реплика, по-видимому, символизирует утреннюю казнь любовника. — Всё так плохо?
— Кошмар.
— Не переживай: в следующий раз у тебя получится лучше.
— Что ты сказал?.. — отражение Клео развернулось в профиль и припало ртом к моему плечу. Следом за укусом в ход пошли ногти, проехавшиеся сверху-вниз по спине.
— Извини: ляпнул, не подумав, — поспешно добавил я, уворачиваясь и теряя из виду зеркало. — Хотел сказать: главное — стараться…
Её кулачки обрушились на плечи и грудь, а яростный шёпот сулил страшные кары — вплоть до смертоубийства. Я хихикал, прикрывался руками, отступал к кровати и, наконец, быстро шагнув вперёд, обнял драчунью, прижал к себе и погладил по голове.
— Всё, всё, успокойся.
Она продолжала яростно ругаться, барабанить кулачками по спине и снова пыталась укусить.
— Знаешь, чем отличается комплимент от наблюдений за природой?
Колотёжка по спине прекратилась.
— Чем? — Клео заинтересовано задрала голову вверх.
— Я никогда не видел у тебя такого красивого лица, как во время секса, — объяснил я. — Оно и днём красивое, но ночью — что-то невероятное. Так вот: это — не комплимент. Это — наблюдение за природой.
На мгновение её лицо просияло, но тут же стало суровым.
— Можешь, когда захочешь, — пробормотала она, вздохнув. — Ладно, отпусти.
Ворочаясь на кожаном диване и перебирая в памяти события ночи, чувствуя, как слегка саднят царапины на спине, я вдруг кое-что понял и испытал запоздалое раскаяние за слова, которые поначалу показались жутко остроумными. В постели моя маленькая подружка именно что старалась — не столько проявляя чувственность, сколько подражая ей, видимо, держа в голове примеры из эротических фильмов (не хотелось думать, что она смотрела и порно, но тут я склонялся больше к «да», чем к «нет»). Психологическая ценность секса, судя по всему, для неё выше физической, и в интимной сфере она чувствует себя далеко не так уверенно, как среди книжек. От мысли, что я мог причинить своей девушке боль, и сейчас она мучается в сомнениях, стало не по себе.