— Подлец и негодяй, — подсказал я. — Гнать меня из Москвы на пушечный выстрел!
— Разве нет?
— М-м… Не совсем.
Так Клавдия узнала о звёздном часе моей риэлторской карьеры, имевшим место быть как раз в здешних в кварталах. Акцент в ностальгическом экскурсе делался не на приличном куше, который нам тогда удалось заработать, а на высококвалифицированной юридической помощи коренному москвичу Петровичу, который без нас мог лишиться наследного имущества. Для убедительности — вот уж не думал, что когда-нибудь пригодится! — я поведал о детстве Петровича в арбатских переулках, как бы подразумевая, что, речь в широком смысле идёт о дальнем Клавином родственнике.
Самой причудливой причиной раздора стал роддом имени Грауэрмана. Появление на свет в этом не особо заметном здании на Новом Арбате — верный признак коренного москвича (узнал я). Разумеется, моя девушка родилась именно в нём. И не только она, но и её родители, и даже бабуля. Первому факту своей биографии Клава, похоже, придавала какое-то специальное и притом немалое значение.
— Здорово, — брякнул я. — А меня вот в капусте нашли.
В последний момент в шутку прокралась ирония.
— Я сказала что-то смешное? — лицо Клавы вдруг приобрело вид строгой учительницы: брови сошлись у переносицы, губы поджались. В знак холодности она высвободила руку из-под моего локтя.
— По-своему трогательно, — пожал я плечами. — Что вы все родились в одном здании, имею в виду. Но, честно говоря, не очень понимаю, в чём тут предмет гордости. Раньше крестьяне поколениями рождались в одной и той же избе, и? «Коренные москвичи», «некоренные москвичи»… Копни на три-четыре поколения вглубь, максимум на пять-шесть, и обнаружишь тех же приезжих. Знаете, на что это похоже? Сейчас какое-то поветрие: кинулись дворянские корни у себя искать. Были обычные советские люди, а теперь кичатся: мы — дворяне! Какие вы, спрашивается, дворяне, если царского Двора давным-давно нет? Или мода у новых богачей — титулы покупают. Вырос в какой-нибудь «хрущёвке», денег нахапал и воображает, что теперь он — барон. А на деле — простофиля. Ему красивую бумажку с гербом впарили за бешенную сумму, и он всерьёз считает себя ровней какому-нибудь австрийскому барону с родословной от двенадцатого-пятнадцатого века. А тот его и в лакеи не возьмёт — не говоря о чём-то большем. Лучше бы эти деньги на бедных потратил.
Моё объяснение Клаву не убедило: она продолжала хмуриться.
— Это совсем другое.
— Не обижайтесь, — произнёс я миролюбиво. — Просто первый раз встречаю патриотизм родного роддома. Родной двор, родная улица, родной город — тут всё понятно. Их хорошо знаешь, любишь, с ними связано много воспоминаний. А что можно вспомнить о первой неделе в роддоме?
Исследовав моё лицо не то скептическим, не то сочувственным взглядом, моя девушка решила быть снисходительной:
— Вам не понять, — она снова взяла меня под руку.
— Согласен.
Больше всего мне нравилось бродить по Китай-городу, где Москва напоминает, что когда-то её построили на холмах: улочки и переулки катятся вниз, вздымаются вверх, ни один дом не похож на другой, и разные эпохи перемешаны, как абстрактная мозаика. Так и едешь, не спеша, в машине времени. Останавливаешься у высокого длинного строения конца 1920-х, имеющего вид буквы «Г», и гадаешь: этот поворот здания под прямым углом — к чему? И отчего торец короткой части имеет закруглённую форму, что конструктивизму не свойственно? Толи таков замысел архитектора, именно так видящего жильё для людей нового социалистического общества, то ли сыграла роль геометрия земельного участка, который хотелось заполнить по максимуму?
В Китай-городе Клава показала мне Морозовский сад. Поднимающийся вверх по склону к купеческому особняку в стиле модерн, очерченный с трёх сторон переулками и возвышающийся над ними, он показался мне крохотным полуостровом, омываемым морем суетных дел. Спокойный и отстранённый, как пост наблюдателя. Я сразу понял, что заполучил одно из любимых московских мест. Через год, два, три сюда можно приходить и вспоминать нашу Игру — с Клавдией ли, без неё ли — как получится.
Мокрая снежная каша на улицах Москвы сменялась гололедицей, гололедица — мокрой снежной кашей. При «каше» моя девушка перед входом в метро и кафе теперь послушно выставляла вперёд правую, затем левую ногу, и я протирал её ботинки губкой. При гололёде, когда мы, ухватившись друг за друга, осторожно семенили по переулку, мне вдруг открылась метафорическая сторона переживаемого периода: ещё никогда моё положение не было столь скользким, и ещё никогда я не был так счастлив.
— У нас с вами ледовый месяц, — открыл я спутнице, когда удалось выйти на относительно безопасный участок. — Как медовый, только круче. Согласны?
— Хм. В этом что-то есть.
— Точно говорю вам: круче, — упрямо повторил я.
На этот раз Подруга Гения проявила покладистость: ей не с чем сравнивать, но «ледовый месяц» звучит неплохо — точно и по-особенному.
Из-за зимы прогулки длились относительно недолго — минут сорок, от силы час. А когда пришли крещенские морозы, небо расчистилось от хмари, стало безупречно голубым, и на нём вновь заблистало солнце, — казалось, по такой красоте только гулять и гулять, — нас и вовсе хватало минут на двадцать. Потом мы бежали отогреваться в ближайшую кафешку. Временами меня уносило в мечтания: здорово было бы вот так же гулять, но только весной или летом, когда тепло и зелено, а на Клаве — лёгкий сарафан, с открытой шеей, открытыми плечами, голыми коленками, и она вся такая милая и близкая — вся такая девчонка-девчонка. При зимней одежде моё умиление, в основном, сводилось к выступающей из-под края шапки чёлке — она делала лицо моей девушки более трогательным и беззащитным что ли.
Однако, предавшись невинному сослагательному наклонению, я незаметно уплывал за запретные буйки — в настоящее путешествие вдвоём. Лучше всего на автомобиле, чтобы видеть всё подробно и останавливаться там, где захотим. Однако и самолёт не возбраняется. Вот Сева с Растяпой — порхают из города в город, и ничего, довольны. Ближайшим летом у нас вряд ли получится, но следующим…
Хао-пара, к слову, уже переместилась в Венецию, откуда Севдалин передавал привет «из самого мокрого музея в мире», а Растяпа, не парясь поиском новых формулировок, сообщала, что итальянцы, как и греки, живут в сказке, а Венеция — «сказка внутри сказки». Заодно меня посвящали в дальнейшие планы: раз уж оказались в Италии, надо побывать во Флоренции, Милане и на Сицилии. А потом — нет, не Вена, нет, не Париж, нет, не Лондон. Не Барселона и не Лиссабон. Гоа. Созвучно хао. К тому же в январе европейская погода ни то, ни сё — ни зима, ни весна, а им уже хочется жаркого солнышка и тёплого моря. Слыхал ли я, что Васко да Гама — не только известный путешественник, но и город в Индии?
Очередное хао-послание неожиданно породило неприятную догадку. Я представил, как рассказываю друзьям-предателям о своей теперешней жизни, подразумевая, как прекрасно без них обхожусь, о Подруге Гения, эссе и Игре, которые, конечно же, намного круче, чем заурядный галоп по Европе, и их реакция меня не обрадовала. «Это хао», — сказал воображаемый Севдалин. «Чистейшее хао», — подтвердила воображаемая Растяпа. И сколько я ни твердил им, что моя девушка не имеет никакого отношения к хао, нечего её сюда припутывать, они только посмеивались.
В конце концов, пришлось признать: оттенок хао имеется. Можно даже допустить, что Клава — при всём несходстве с Растяпой — в отношении меня движима тем же чувством: «С тобой хорошо, когда плохо». Однако и отличия немалые. Одно из главных: на этот раз мне заранее известно: скоро праздник кончится.
Вопрос в том, что дальше. Пример родителей показывает: люди могут двадцать с лишним лет совпадать, как существительные, но вот жизненный контекст меняется, и существительные обретают новые смысловые значения — они уже иначе оценивают сами себя и друг на друга. «Оценивают» — ключевое слово. Оно не коробит людей, считающих себя успешными, и болезненно задевает тех, чьё положение не назовёшь блестящим: они догадываются, что в глазах окружающих их цена невелика.
Откладывать неприятные размышления на потом, пока всё идёт хорошо, — умение, которое осваиваешь ещё в детстве. Сейчас я мог мечтать о том, что и после окончания эссе всё как-нибудь счастливо устроится, и Клава останется моей девушкой. А мог, проявив зрелось мысли и трезвость чувства, отогнать сладостные грёзы и любоваться собой, как человеком, не строящим иллюзий. Но кое-что из будущего имело значение уже сейчас.