Открытие, которым я не мог поделиться с Подругой Гения: слова вовсе не бесплатны. Во всяком случае, не все. Существуют словесные комбинации финансово доступные не всем. За фразой «Я тебя люблю» закрепился статус волнующего признания и романтического обмена паролями. Однако при перенесении из области лирических переживаний в практическую реальность, они становятся обещанием, охватывающим годы и десятилетия, — с заметным денежно-имущественным наполнением, подтверждающим твёрдость намерений. А что я мог обещать? Даже в постели, где признания в любви едва ли значат что-то большее, чем словесное поглаживание, я бдительно избегал глагола «любить».
Время теперь делилось на отрезки ночами с Клео. Разыгрывание сюжета о Клеопатре добавило в наши отношения то, что полагается иметь людям, если они всерьёз претендуют на звание сообщников — необходимость конспирации. Ночь «Р» и ночь «О» начинались с того, что за полчаса до смены суток некто, пройдя безлюдным переулком, проникал в пустынный подъезд некоего дома. Пешком, чтобы не громыхать лифтом, он поднимался на некий этаж, с каждым лестничным пролётом стараясь ступать тише и тише, и, совсем уж не дыша, нажимал на ручку незапертой изнутри двери, которой в повседневности никто не пользовался. Дверь поддавалась, и некто проникал внутрь, где его уже ждали. В четверть шестого утра этот же тип тихо выметался на улицу, навстречу пробуждающейся Москве, ехал в общежитие, падал на кровать, отдирал себя от постели к обеду, а затем ещё пару дней не без труда выправлял сбившийся режим. Невероятно романтично и очень неудобно.
— Знаете, Аро, — пожаловалась сообщница по телефону, — я сегодня за обедом так смачно зевала, что бабуля встревожилась: не заболела ли я? Надо что-то менять.
— В каком смысле «менять»?
— Ночь можно устроить в любое время, — философически заметила она. — Достаточно, как следует, затемнить комнату. Весь театр построен на условностях. Кстати, я давно собираюсь поменять у себя шторы. Поможете вешать?
Ночь «С» при свечах и бордовых шторах началась в пол-одиннадцатого утра. Теперь мы могли не шептаться, ставить музыку на нормальную громкость и, проголодавшись, свободно делать рейды на кухню.
— Жаль, сразу не додумались, — с сожалением поделился я на «рассвете», наступившем в четыре часа дня пополудни.
Клео продолжала гнуть свою драматургическую линию: для неё каждая последующая ночь была ужасней предыдущей. Я отвечал чем-то вроде: «Значит, всё идёт правильно» или: «То ли ещё будет!» Завершение первой «дневной ночи» отличалось лишь тем, что партнёрша по Спектаклю напомнила: нам нужно поторапливаться:
— Иди в душ — скоро бабуля придёт.
К приходу профессора Вагантовой мы уже, как ни в чём не бывало, обсуждали эссе и по первому зову согласились обедать.
Догадывается ли Клавдия Алексеевна о том, что мы с её внучкой оставили позади рубеж поцелуев? Поднимать эту скользкую тему в разговорах с моей маленькой любовницей я остерегался, а понять что-либо из поведения самой бабушки не представлялось возможным: в её взгляде, мимике, голосе не появилось никаких новых оттенков со «значением». Не исключено, она владела искусством конспирации не хуже нас.
Вместе с тем, Клавдия-старшая оставалась единственным свидетелем наших с Клавдией-младшей отношений, как бы подтверждая, их реальность. Уже за одно, за это её трудно было не полюбить. Я всё сильней проникался родственным чувством к былой приятельнице моего деда — переживал из-за её возрастных недугов, скачков давления, мигрени, нытья в костях, и радовался даже пустяковым просьбам — достать книгу с верхней полки или разрезать ножницами запеченную курицу. Она же продолжала меня привечать: потакала моим кулинарно-кондитерских предпочтениям («Клавочка, в холодильнике эклеры для Всеволода») и неизменно принимала мою сторону, когда ей казалось, что «внучь» меня обижает.
Четырнадцатого января, на следующий день после встречи Нового Года по старому стилю, я, предусмотрительно вооружившись секатором, ножовкой и большими полиэтиленовыми мешками, занялся утилизацией ёлки. От игрушек изрядно осыпавшееся дерево освобождали так же, как и наряжали — втроём. Сняв с ветки серый дирижабль, я протянул его Клаве:
— Подержите, но только осторожно — не разбейте.
— Вы — умора, Гений, — отреагировала неблагодарная девчонка, — я могу держать его, сколько угодно и когда угодно. Правда, бабуль?
— Правда, правда, — рассеянно отозвалась бабушка, кладя в коробку очередную игрушку. — Всеволод всё правильно говорит…
Показательная деталь: дочь академика теперь появлялась при мне и в домашней одежде. Чаще всего это был набор из блузки, меховой жилетки и забавных шёлковых шаровар светло-кофейного цвета. Казалось, меня она уже воспринимает, как полноценного, хотя и экстравагантного, домочадца, который для подготовки к жизненным испытаниям и повышения социального иммунитета подвергает себя ночёвкам в общежитии. Сколько тут общей доброжелательности, а сколько прямой симпатии ко мне лично? А, может, как и сказала Клава, дело в косвенном поощрении наших изысканий — с тайной надеждой, что благодаря им «внучь» обратится к потомственной языковедческой стезе? В такие тонкости я предпочитал не вдаваться.
Существование у Клавдии Алексеевны тайной надежды, между тем, оставляло всё меньше сомнений. В один из вечеров, когда уютность совместного чаепития подчёркивается метелью за окном и приглушённым светом старой люстры, профессор Вагантова неожиданно назвала нас не «московскими озорными гуляками» и не «племенем молодым и знакомым», а «коллегами» и сказала, что «хочет посоветоваться». Речь шла о Серебряном веке.
— Я, знаете ли, коллеги, вдруг задумалась, — степенно поделилась она, разливая заварку по чашкам. — Что это на них на всех нашло? Символисты, акмеисты, футуристы, имажинисты, «ничевоки». Говорят: расцвет поэзии. Не говорят: откуда он взялся, почему?
— Технический прогресс, бабуль, — тут же отозвалась сообщница. — Электричество, аэропланы, синематограф — вот это всё. У людей возникло ощущение новой эры. Плюс общественные брожения, революционные настроения. Одно тянет за собой другое: я права, Гений?
— Представь себе, и я об этом подумала, — с улыбкой кивнула Клавдия Алексеевна. — Но меня, как понимаешь, интересовали языковые причины…
— Так это и есть языковые причины, — поддержал я Подругу Гения. — Люди во время споров друг друга перебивают: почему? Потому что тот, кто говорит — главный. Слушающие подчиняют ему своё внимание. На собраниях и конференциях слово специально предоставляется по очереди, чтобы никто никого не перебивал, и каждый выступающий побыл главным. А болтунов люди не любят, потому что злоупотреблять властью говорящего — утомительно для собеседников и вообще невежливо.
— Хм. Никогда не думала о языке в таком ключе, — профессор Вагантова направила на меня свои очки с толстыми линзами. — И как то, что вы сказали, связано с Серебряным веком?
— Слово и есть власть, — пояснил я, — приказ, распоряжение, закон, заповедь. И что мы видим на тот момент? По самым разным причинам центральная власть ослабевает. Неизбежно возникают альтернативные центры власти — политические партии, легальные и нелегальные. Поэзия по определению не могла остаться в стороне — она и есть один из видов власти. Все эти поэтические направления — аналог партий в литературе.
— Но Клавочка говорила про технический прогресс…
— Прогресс вообще, — уточнил я, подумав. — Требования принять конституцию, призывы к отмене семьи — это тоже прогресс, как его тогда понимали. Только в политической и социальной сферах. А в науке уже утвердилась концепция биологического прогресса — от амёбы до человека, теория Дарвина. Технический прогресс просто более заметен для широких масс, более эффектен и убедителен. Клава права: одно тянуло другое и третье. У первых железных дорог ещё были противники. Высказывались опасения: от такой огромной скорости, шестьдесят километров в час, у людей будет развиваться болезнь мозга — не только у пассажиров, но и у всех, кто будет смотреть на мчащиеся поезда. Орнитологи били тревогу: железные дороги нарушат миграции птиц — испуганные птицы при виде железнодорожных линий станут разворачиваться восвояси. Через пятьдесят лет всем и каждому стало ясно: ездить на поезде намного удобнее и быстрее, чем на дилижансе или телеге, и все мрачные прогнозы не оправдались. К началу двадцатого века у технического прогресса практически не осталось оппонентов. И это обстоятельство способствовало торжеству общественного и биологического прогрессов. У людей появилось ощущение, что они живут в передовое время — не то, что в прежних замшелых веках. Всё прежнее стало видеться смешным, почти неприличным — тем, чего нужно стесняться. Их можно понять: такие штуки происходят раз в десять тысяч лет. По большому счёту у нас только две технические революции и было — приручение огня и приручение электричества. Вся история человечества — стремление использовать новые и новые источники энергии. Животных — для транспортировки грузов, пахоты, строительства и войны. Ветер — для плавания по морям. Реки — для сплава грузов. Ветряные и водяные мельницы опять же. Но ничего этого не было бы без обладания огнём. Огонь расширил пищевой рацион — позволил выпечь хлеб, обжечь горшок и сварить в нём похлёбку. Благодаря огню можно было селиться в широтах, где зимой холодно. Владение огнём создало металлургию и сложные средства производства. От самых ранних первобытных времён и до второй половины 19 века — это всё эра огня. Язык и огонь — два самых очевидных отличия человека от животных. И тут начинается новая эра — эра электричества. Неудивительно, что прогресс стал новым культом. Революционеры называли себя атеистами, но, по сути, они были язычниками-наоборот или язычниками на новом уровне — поклонялись не природным стихиям, земле, воде, ветру, огню, а силе, которая эти стихии сумела обуздать, то есть прогрессу. Понятно, что электроэнергии они придавали особое значение — она у них синоним научно обоснованного волшебства. Поэтому у Ленина коммунизм — власть советов плюс электрификация всей страны. При всём желании он не мог бы придумать нечто такое, что превосходило бы электричество. Знаете, что забавно? Во главе языческих пантеонов зачастую стоят как раз «электрические» боги — те, что мечут молнии. И вот человечество заставляет Зевса-Аполлона-Перуна освещать улицы и помещения, крутиться колёса трамваев и проделывать ещё кучу технических чудес — было от чего головам закружиться. С одной стороны, отказались от звания человека, как венца Творения — признали себя животными. С другой, получили комфортную компенсацию — электричество, как ещё одно мощное отличие от животных.