Пока я говорил, Клава задумчиво хмурилась, иногда устремляя взгляд к потолку, и покусывала нижнюю губу. Замолчав, я ждал бурной реакции. Действительность тихо превзошла ожидание. На последней фразе Подруга быстро-быстро заморгала и на несколько секунд отвернула лицо в сторону.
— Честно говоря, я в себе сомневалась, — негромко проговорила она. — С эстетикой языка. Думала: наверное, что-то здесь не так. Но, похоже, всё так. Значит, правы креационисты, а не… Хотите выдам вам расписку, что я вас обожаю-преобожаю?
— Можно. Только зачем?
— Вы же юрист — вам важны бумажки с подписями.
— Так-то да, но себе я верю на слово, — солидно поведал я. — А я — это вы. «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой» — слыхали про такое?
— До сегодняшнего дня — только краем уха, — ответила вредная девчонка и, не размыкая объятий, пообещала: — Сегодня ваш Людоед будет доволен-предоволен.
В ночь «В» Клео предстала в образе восточной полуобнажённой танцовщицы в золотистом купальнике и золотистой же длинной юбке с разрезом до пояса. Среди зажжённых свечей она казалась самым крупным лепестком огня. Тело плавно колыхалось, как от дуновений ветерка, ладони, смыкаясь над головой, словно воссоздавали язык пламени. Зрелище раздирало меня надвое — желанием, чтобы этот танец длился вечно, и стремлением прекратить его, сорвав с Клео одежды. Еле журчащий восточный мотив грохотал в ушах ударами пульса.
— Я понял, — сказала я ей полчаса спустя, когда мы в обнимку лежали в постели, — ты и вправду хочешь меня убить. Не отпирайся. Ты хоть понимаешь, что я чуть не сгорел от восхищения?..
Чуть позже она неожиданно хихикнула:
— Ты — Словар?
— Почему «словар»?
— А какое ещё слово можно сложить из твоих букв?.. Так вот почему ты назвался Алфавитом! Потому что твоё настоящее имя — Словарь? Остроумно. И возмутительно: на последнюю ночь ты оставил мягкий знак, а это не звук!
Я вздохнул:
— Даже не знаю, что полагается говорить, когда тебя припёрли к стенке.
— Полагается пристыжено идти спать на своё место.
— А можно ещё раз поцеловать разоблачительницу?
— Только не слишком увлекаясь. Нам предстоят великие дела — надо хорошо выспаться…
Следующий день, он же — продолжение ночи «В», прошёл в весёлом сумбуре. Клава пришла меня будить в нежно-розовом банном халатике, и чуть позже выдала мне аналогичное одеяние с плеча своего папы — в серую и синюю полоску, едва прикрывавшее мои колени, коротковатое в рукавах, но достаточно просторное. Так, в халатах на голое тело, мы перемещались из спальни в кабинет и обратно. Все наши отрывки следовало свести воедино в логичную структуру, гармонично соединить их между собой, кое-что дописать, кое-что переделать с учётом появившейся позиции удалить противоречия и найти ударную концовку. Эссе и Спектакль сплелись воедино.
Чем дальше, тем веселья становилось меньше и меньше: к обеду у обоих начали плавиться мозги, слова подчинялись всё хуже, мысль стопорила, а ещё через два часа, когда, наконец, была поставлена финальная точка, у нас уже не оставалось сил радоваться.
— Победа, — я обнял сообщницу.
— Мы молодцы, — она прижалась ко мне всем телом, и в этом уже не было ничего эротического — обычные обнимашки двух халатов.
Клавдия Алексеевна задерживалась на работе, и вскоре я засобирался в общежитие. Лучше уйти, не прощаясь, чем в глаза обманывать пожилую профессоршу, делая вид, будто расстаётесь на несколько недель, максимум пару месяцев, а сам понимаешь, что вряд ли уже сюда вернёшься.
Клава вызвалась меня проводить до метро: после долгого сидения за компьютером ей полезно прогуляться. Когда поднялись к Садовому кольцу, я украдкой обернулся назад, чтобы бросить прощальный взгляд на переулок. По дороге сообщница подвела итог: тексту надо отлежаться хотя бы день-два. Потом она ещё раз по нему пройдётся, уберёт описки, придаст единый стиль и привезёт мне экземпляр окончательного варианта.
— Забавно, — внезапно перебила она саму себя, — обещаю привезти и понятия не имею, куда. Будете и дальше напускать туман? Скажите хоть: к вам самолёты летают?
— Запустят специально для вас, — уклончиво пообещал я. — Как только приеду домой, сразу вам позвоню и объясню. Или даже раньше.
— Как-то боязно вас отпускать, — у станции метро «Смоленская» сообщница всматривалась в моё лицо, словно на нём уже появились таинственные знаки будущих несчастий.
— Если на то пошло, то и мне вас тоже.
— Со мной-то что может случиться?
— А со мной?
— Ладно, проехали, — она привстала на цыпочки для поцелуя.
В общежитии, где внешние впечатления теперь отсутствовали, как класс, меня не отпускало ощущение несоответствия между тем, как должно быть, и как есть. Когда в театральном буфете Клава спросила, чего я жду от нашего эссе, всё представлялось иначе. Я-будущий виделся человеком, прошедшим череду озарений и открытий, обретшим уверенность и ясность взгляда на жизнь. Всё случилось ярче и интересней, чем могла изобрести моя фантазия — тем удивительней найти себя в состоянии ещё большей неопределённости, чем в начале пути.
Понятно, я тогда не подозревал, насколько привяжусь к девчонке, которую выбрал в сообщницы. Теперь надо отвыкать видеть её несколько раз в неделю, гулять с ней по Москве, сидеть в кафе, часами разговаривать, обнимать и целовать, ласкать её тело, а когда знаешь, что предстоит боль расставания, продвижение вперёд не вызывает духоподъёмных чувств.
С мировыми открытиями тоже есть некоторые сомнения. Что в нашем эссе ценно, а что из области изобретения велосипеда, ещё только предстоит узнать. Пока же следует констатировать: главное открытие — то, которое подарило нам новое мировоззрение и собственную позицию — и не открытие вовсе. О том, что язык возник совсем не в результате эволюции, было известно задолго до нас и до культа прогресса.
Утром, оправляясь на кухню варить кофе, я подумал: новый жизненный этап начнётся, как только у меня на руках окажется билет домой. Мысль показалась настолько освежающей и отрывающей от текущей реальности, что, вернувшись в комнату, я почти не удивился, застав в ней человека. Он сидел на кровати напротив журнального столика и оглядывался по сторонам со скучающим любопытством — почти так же, как при нашем знакомстве рассматривал салон троллейбуса.
— О, привет, — сказал я. — Кофе будешь?
— Давай.
Я полез в шкаф за второй чашкой, и только там меня накрыло ошеломление: а что, собственно, он здесь делает?!
— Так вы уже вернулись? Когда? С чего вдруг? Надоело путешествовать? По дому соскучились? А где Растяпа? — наливая кофе, я забросал Севдалина вопросами.
Продолжая оглядывать комнату, словно удивляясь, что он здесь когда-то жил, хао-друг отделался коротким:
— Типа того.
Было в его взгляде что-то странное. Делая глоток, Сева тут же ставил чашку на столик и, чувствовалось, что вести беседу не входит в его намерение. Мне хотелось спросить, зачем же он тогда пришёл, но ответ был предсказуем: «А разве нельзя?»
— Ну, а ты как? — наконец, странный взгляд Севдалина остановился на мне.
— Нормально, — пожал я плечами и тут же понял, что такой ответ выглядит неуместно скромным. — Если честно, то у меня всё супер. Офигительно. Скучать не приходи…, — мой рассказ прервала внезапная боль в голени: в неё врезался острый носок Севиного ботинка. — Ты что сдурел?! — моя ладонь безотчётно полетела вперёд, чтобы влепить затрещину, и сам я привстал.
Сева пригнул голову, слегка отклонив её в сторону, и моя рука лишь слегка задела его волосы.
— Растяпа умерла, — произнёс он, не сводя с меня своего странного взгляда.
— Что?! — я опустился на кровать, несколько секунд просидел с открытым ртом и потребовал: — Повтори.
Севдалин отвёл глаза в сторону.
— Похороны в три, — твёрдо произнёс он. — Собирайся.
2.20. Семь незнакомых слов
Впервые я чувствовал себя в родном городе не вернувшимся, а приезжим. Стояла солнечная, непривычно тёплая для начала февраля погода — сухой асфальт, редкие кучки снега на газонах. Уже от перрона всех сходящих с поезда атаковали таксисты, наперебой предлагая ехать куда-нибудь вдаль — в аэропорт или в районные центры. Ещё в поезде я решил, что пойду домой пешком — принося дань памяти Растяпе и одновременно пытаясь смириться с мыслью, что её больше нет. Мыслью слишком нелепой, чтобы переварить её за несколько дней, даже увидев недолгую возлюбленную и навсегда друга в гробу — с бледно-жёлтым лицом и коротким «ёжиком» волос — похожую и непохожую на себя.