Жизнь Растяпы оборвалась без предупреждения и внешнего вмешательства: солнечным утром, пока Севдалин брился в ванной, она стояла на балконе номера и любовалась океаном. И вдруг её сердце остановилось. Я никогда не слыхал о подобных случаях, и ни один врач не назовёт причину — лишь констатирует, что иногда такое бывает.
«Кто же так умирает, Растяпушка?..»
В голове продолжала вертеться фраза, которую несколько раз повторила усталая, перепуганная, заплаканная женщина — мама Растяпы: «Она умерла счастливой». Я избегал встречаться с ней глазами. При знакомстве она на несколько секунд обхватила мою ладонь своими: «Женя говорила о вас». Иными словами, она прекрасно знала, что я и есть тот парень, который не смог удержать Растяпу рядом с собой. И теперь вполне законно могла считать меня главным виновником произошедшего: не отправься её дочь в счастливое путешествие, всё могло бы сложиться по-другому — пусть не так романтично и красиво, зато, вероятней всего, она осталась бы живой.
Я и сам считал себя главным виновником, но не из-за путешествия. Всё в мире взаимосвязано — вдруг ощутил я с полной ясностью. Одно таинственно влияет на другое, и причиной смерти Растяпы стали далёкие от неё события. А именно — наш Спектакль, точней, моя роль в нём. Растяпа умерла не из-за меня, а вместо меня — такова развязка сюжета об имени. Почему она? Потому что она же — Растяпа, такая, какая есть. Наиболее уязвимая представительница человечества из близких мне. Возможно, всё ещё испытывающая небольшие угрызения совести за то, что меня бросила.
Я знал, что ни за что не расскажу о Растяпе Клавдии — она сочтёт себя соучастницей преступления и будет страшно переживать. Если же Подруга не согласится со мной в том, что сам я сейчас переживал, как несомненный факт, и увидит лишь случайное совпадение, в каком-то смысле будет ещё хуже — мы уже не сможем быть такими же сообщниками, как прежде. (Позже версия моей личной ответственности за смерть хао-подруги так и не утвердилась для меня в качестве единственной. Иногда мне казалось, что всё произошло по естественным причинам — например, из-за того, что Растяпа не очень хорошо переносила жару, и я тут не причём. Временами же чувство вины вновь возвращалось — правда, без прежней остроты).
Одновременно я испытывал эгоистичное облегчение, что несостоявшимся зятем родители Растяпы считают всё ж не меня, а Севдалина. Растяпин отец несколько раз легонько похлопал его по плечу и даже назвал сынком. Теперь мы оба — и я, и Севдалин — уже не могли, как раньше, делать вид, будто ничего не произошло, и старались говорить, как можно меньше. И на похоронах, и на обратном пути в Москву — просто, молча, глазели в окно электрички.
На площади Белорусского вокзала, перед тем как расстаться, мы выкурили по сигарете. Напоследок я спросил Севу, чем он теперь намерен заняться?
— Пока с отцом поработаю, а там видно будет, — Севдалин посмотрел на меня задумчиво, то ли пытаясь запомнить, как я выгляжу, то ли, наоборот, начиная стирать из памяти, и произнёс последнюю хао-фразу:
— Нет никакого хао.
(Мы случайно пересеклись лет через двенадцать — уже в другое время, другими людьми. Встреча произошла на автозаправке, в районе элитных посёлков Рублёвского шоссе. У Севдалина здесь был свой дом, и заправляться он приехал на дорогущем «Порше». Его главный заработок состоял в игре на бирже — занятии, которому можно предаваться чуть ли не из любой точки мира. Прямо чудо, что я застал его в Подмосковье. Я вкратце рассказал о своих делах и после небольшого внутреннего сопротивления предложил ему выбрать время и вместе съездить проведать Растяпу.
В ответ Сева еле заметно поморщился. Все эти годы он ежемесячно посылает родителям нашей хао-подруги сумму, достаточную для того, чтобы нигде не работать и дважды в год позволять себе хороший санаторий. А ехать на кладбище — никому ненужные сантименты.
В остальном у нас обоих всё было хорошо — хотя эти «хорошо» и лежали в разных, далёких друг от друга, мирах. Напоследок обменялись номерами телефонов — из вежливости к прежней дружбе и на всякий случай, чтобы иметь опцию «поговорить», если уж приспичит (например, на нетрезвую голову).
Но так и не созвонились. Я не хотел, чтобы мой звонок воспринимался, как попытка извлечь материальную выгоду из близкого знакомства с богатым человеком. Сева же, по-видимому, считал, что, если мне так уж хочется всколыхнуть прошлое, то мне и звонить. Да и какая разница, кому чего не хотелось, и кто что считал?).
Я вышел из привокзальной низины, постоял на том месте, где мы с Растяпой впервые отдыхали, и выкурил две сигареты там, где, сомкнув капюшоны, мы устроили первый «домик».
Весь путь сейчас занял намного меньше времени и усилий, чем год с небольшим назад, хотя теперь пришлось тянуть за собой объёмный чемодан, вмещавший московские пожитки — книги и одежду. Я знал, что уже никогда не вернусь в общежитие. Олежек стал нежданно-негаданным обладателем холодильника, телевизора, магнитофона, посуды и небольшого запаса продуктов. В качестве дополнительного бонуса — три недели оплаченной аренды комнаты для уединения с Дариной.
На подходе к дому стоял всего только полдень. Родной двор казался уставшим от будничности. Тополя, детская площадка, беседка, стол доминошников — картина, которую я наблюдал всю жизнь, сейчас выглядела потёртой, потускневшей, и дело было не только в остатках зимы.
Родителей дома не ожидалось, но звуки на кухне выдавали чьё-то присутствие. «Отец», — подумал я. Однако на пороге прихожей появился парень — на нём был мамин кухонный передник. При виде меня он остолбенел. Я тоже изумился.
— Васька, а ты что здесь делаешь?
— Э-э, — смущённо произнёс Шумский, — так получилось. Я тут комнату искал, вчера с твоим отцом случайно встретились — разговорились. Он сказал: твоя мама в командировку уехала на неделю. Ну, и предложил мне в твоей комнате пару дней пожить. В общем, сам понимаешь…
— И здорово! — искренне одобрил я. — Наговоримся всласть!
Мы обнялись. Я скинул куртку и ботинки и, словно был гостем, последовал за Шумским на кухню — мой друг жарил картошку.
— А комнату зачем ищешь? — спросил я, усаживаясь за стол на любимое место у окна. — Шум-2 тебя выставила? Вы поссорились?
Вася перемешал на сковороде картошку, накрыл её крышкой и тяжело вздохнул.
— Шум-0, ты хочешь сказать, — мрачно поправил он. — А можно просто: сучка…
Наша рыжая одноклассница (поведал Шум-1) закрутила роман с датчанином — тоже рыжим и тоже биологом. Он приехал на биофак нашего университета в рамках научного обмена, познакомился с Ольгой, и у них возникла биологическая любовь-морковь. Теперь датчанин хочет на Ольге жениться и увезти её к себе в Данию, — как только она защитит диплом.
— Я бы не удивился, если бы итальянец, — всё так же мрачно продолжал Вася. — Их у нас теперь полно. Французы, немцы, американцы, испанцы. Но датчанин? Ему-то что у нас понадобилось?
— М-да, — вздохнул и я. — Ты думаешь, это уже всё? Всерьёз? Если хочешь, я с ней поговорю!
— А что ты ей такого скажешь, чего я не говорил? — желчно отверг Шумский. — Она же и сама хочет в этот грёбаный Копенгаген или куда там. Говорит: там у неё перспективы, а здесь ей чем заниматься? На нищенской зарплате сидеть и реактивы для работы на собственные деньги покупать? Я ей сказал: рожай ребёнка — вот тебе перспектива. «Зачем плодить нищету?» — спрашивает. Тут я вспылил: «Уж кто бы говорил! Ты же никогда в жизни и голодной толком не была, обносков никогда не донашивала, а туда же — про нищету твердишь!» Короче: пустое это всё. Самое поганое: кажется, она в него и вправду втрескалась. Тут говорит — не говори…
— А что тесть? — осторожно поинтересовался я. — Он тебя, надеюсь, не уволил?
— Я сам ушёл, — вздохнул Вася. — Встречаемся — обоим неловко… Да, кстати, — внезапно оживился он, — слыхал? Ваничкин женился! Знаешь, на ком? Ни за что не отгадаешь! Помнишь математичку? Ну, ту, молодую? Которой он подол задрал? На ней!