Пока ехали, день по-прежнему радовал ясной погодой, солнце било в лобовое стекло, слепило глаза. На кладбище царил полусумрак — кроны старых деревьев создавали крышу из ветвей, в проходах между могильными оградами то тут, то там лежали снег, и казалось, что когда-то люди устроили погост в пригородном лесу. Клавдия непроизвольно прижалась ко мне теснее и понизила голос:
— Вы здесь уже бывали?
— Ну, разумеется.
— У вас здесь родственники? — догадалась она.
Я кивнул.
— Мы к ним зайдём?
— Можно, — ответил я неопределённо, и смысл собственного ответа настиг меня лишь десяток шагов спустя.
По нашим временам, сказал я и поражённо остановился, переспать друг с другом — не самое интимное, что может случиться с людьми. Показать родственные могилы — вот уровень настоящей близости. Уже не личный, а семейный, родовой. Не припомню, чтобы я водил на кладбище девушек, или чтобы они показывали мне могилы своих родственников. Такое доверяют только давним проверенным друзьям или тем, с кем хотят не расставаться всю жизнь.
— Пронзительно, — Клава несколько раз задумчиво кивнула. — Я тоже никогда… Или вы хотите сказать: мы ещё недостаточно близки?
— Наоборот, — возразил я. — Я же сказал: «Можно». Значит, вам показать могу. Просто сейчас мы здесь не для этого.
— Вы правы. Куда идти дальше?..
Центральная аллея свернула влево и привела к той самой небольшой круглой площадке, от которой асфальтовые дорожки расходились лучами. Я спросил: кого мы хотим найти? Ответ подтвердил то, что до сих пор оставалось лишь уверенной догадкой: мы ищем могильный знак с надписью: «Трубадурцев Ярослав Николаевич».
— Трубадурцев, — повторил я, делая вид, что запоминаю, и показал на одну из аллей. — Сделаем так: вы смотрите на правую сторону, я на левую. Когда дойдём до стены — меняемся сторонами, чтобы ещё раз проверить.
Медленно ступая, пристально вглядываясь в таблички на металлических крестах и мраморных постаментах, мы исследовали одну аллею, за ней и другую. Иногда сходили с дороги, чтобы пройти вглубь — посаженные у могил сирени и можжевельники закрывали видимость.
Прошло полчаса. Клавдия разочарованно констатировала: так мы до ночи будем ходить. Я счёл нужным дать отповедь. Между прочим, сурово напомнил я, в Москве полно кладбищ, и на каждом, наверняка, найдётся захоронение, у которого ей есть за что просить прощения — при таком-то вредном характере. Но нет — её понесло сюда. Так что пусть не ноет, а сосредоточится на следующей попытке. Она обиделась и показала мне язык.
Солнце скрылось за облаком, и показалось, что начинает вечереть. Следовало поторопиться. На этот раз я выбрал нужную аллею и сказал Клаве идти справа. Она предложила взяться за руки: так энергия наших поисков удвоится, и вообще уже немного жутковато. Я бодро пообещал: моя интуиция подсказывает, что теперь мы на верном пути.
— А до этого вам кто подсказывал?
— Жажда приключений.
— Кажется, нашла, — вскоре Клавдия нетерпеливо дёрнула меня за руку, показывая на узкую вертикальную плиту из серого мрамора метрах в пяти от дороги. — Видите?
На плите было выбито два имени: сверху — «Трубадурцев Ярослав Николаевич» (годы жизни), чуть ниже — «Трубадурцева Марфа Егоровна» (годы жизни).
— Так и есть, — подтвердил я. — Тогда я подожду здесь?
Она кивнула и прошла в узкий проход между двумя огороженными могилами у дороги. Я остался ждать её в аллее, думая, в какой стыдной ситуации оказался: стесняюсь подойти к могиле собственного деда. Как только Клава улетит, обязательно сюда приду.
Неожиданно сообщница обернулась и несколько раз призывно помахала рукой.
— Ну, что ещё? — спросил я, подходя.
— Не знаю, как начать, — извиняющимся тоном произнесла она. — «Здравствуйте» — не скажешь. Как желать здоровья умершему? «Привет» — слишком фамильярно. «Добрый день» — какой может быть добрый день на кладбище?..
— Это же формальность.
— Для кого как.
Я всмотрелся в овальный снимок: профессору на нём было не больше шестидесяти. И хотя мы стали близко общаться, когда деду перевалило за семьдесят, на мгновение мне показалось, что сейчас портрет произнесёт знакомым голосом: «Ну, что, дорогой историк, о чём сегодня будем толковать?» Ожидание обратной связи оказалось таким сильным и таким возможным, что вдруг стало ясно: притворяться и дальше, будто человек на овальном портрете мне незнаком, означает — предать его память. А девчонка в красной куртке пусть думает, что хочет.
— Хорошо, — решился я. — Смотрите — учитесь. Показываю один раз.
— Мерси, учитель.
Внезапно сбоку налетел ветерок — из-за него глаза начали слезиться.
— Дорогой профессор, — произнёс я и шумно втянул носом воздух, — это я. Извините, давно не навещал. Дома у нас более-менее. Мама в командировке. Не знаю, говорила ли она вам: теперь она работает во французской фармацевтической фирме и делает успехи. Кажется, это слегка кружит ей голову. Будь вы живы, она бы держалась скромней: всё-таки вы были для неё главным авторитетом. Сейчас у них корпоративное мероприятие в Париже — её тоже пригласили. Папа этим расстроен. Он обещал свозить маму в Париж, когда делал ей предложение. Но у него не получилось — вы сами помните, в советское время с этим было трудно. И теперь она полетела туда без него. Думаю, ничего страшного: в понедельник мама вернётся, он успокоится, и всё пойдёт своим чередом. Папа, по-прежнему, в университете, возглавляет кафедру. Многие из тех, кого вы знали разъехались. Зарплаты там сейчас совсем небольшие, но главное папа при деле. А я наш университет бросил. В этом уже не было смысла. Теперь вы бы уже не могли называть меня «мой дорогой историк». Учусь в Москве на юриста. А, может, уже и не учусь — ещё не решил. Часто вспоминаю, как мы вдвоём гуляли по Москве. Сейчас я пришёл не один. Это — Клавдия, мой самый близкий друг. Она хочет передать вам привет от своей бабушки — Клавдии Алексеевны Вагантовой. Немного Вас удивлю: мы с Клавой написали эссе о языке. Кажется, получилась достойная работа. Мы рассматривали язык с помощью образов. Признаюсь: кое-что позаимствовали у Вас. Помните, Вы рассказывали о «Новом учении» академика Марра, а потом показали, что его схематичное изображение — точь-в-точь перевёрнутое древо языков? И сказали, что это будет наш с Вами секрет, о котором не знает никто? Думаю, Вы хотели использовать это открытие в своей монографии, но не успели. А для нас оно — отличный аргумент в защиту метода. Жаль, не могу показать наше эссе Вам. Наверное, с чем-то в нём Вы бы не согласились. Хотя, кто знает… Помните, Вы говорили: Марр считал «Новое учение» лингвистическим доказательством правоты марксизма? У нас с Клавой таких задач не было. Мы не собирались никому ничего доказывать. Просто старались смотреть на язык максимально не предвзято, и он сам всё объяснил и показал. Нам оставалось лишь принять увиденное — иначе зачем бы мы этим занимались? Я хочу сказать: определение Лаврентия Зизания «Язык — дар Божий» — вполне себе научное. К тому же оно предполагает бережное отношение к языку, как к огромной драгоценности. Вы же и сами говорили: язык — власть, потому что он — оружие и драгоценность… В общем, разговоров хватило бы не на один вечер. Мне Вас очень не хватает — иногда до тоски. Обещаю заходить чаще. Клавдия тоже хочет Вам кое-что сказать.
Пока я говорил, Подруга украдкой переводила взгляд с меня на портрет, словно рассчитывала уловить ответные реплики. Когда монолог иссяк, мы на миг встретились с ней глазами. Сообщница протянула руку так, будто хотела сказать мне что-то на ухо, втайне от профессора. Но когда я нагнулся, она только чмокнула меня в щёку. «Ну, вот, всё просто», — пробормотал я.
На аллее я снова закурил и прошёлся туда-сюда. Иногда поглядывал на Клавдию — красная куртка ярко просматривалась между деревьев и надгробий. Её общение с профессором наладилось: в какой-то момент она так разошлась, что даже начала жестикулировать — поначалу только свободной рукой, но потом и букетом.
На обратном пути к выходу не прозвучало ни слова. Клавдия держала меня под руку и только за воротами отпустила. Мы остановились.