В то время главным мерилом женской красоты для меня служила привлекательность лица. Но мы с одноклассниками уже считали нужным с видом искушённых знатоков судить о стройности ног и фигурах наших одноклассниц, обсуждать, у кого из них грудь скоро будет, как у взрослой тёти, а у кого — едва заметна. Одноклассницы краснели от выражений вроде «голая спина» или «голая нога». А я, например, испытывал острую неловкость, когда в присутствии взрослых возникали слова «саксофон», «саксаул», «Саксония»: мне казалось, при их произнесении все сразу начинают думать о сексе и, следовательно, догадываются, что я тоже думаю о нём.
Последний школьный год был отмечен новым поветрием: стала возможна дружба с противоположным полом. Раньше за влюблённость могли высмеять, а теперь это уже считалось нормальным и даже престижным — если ты дружишь с какой-нибудь девчонкой. Для того, чтобы попасть в число счастливчиков, дружбу надо было предложить. Процедуре предложения предшествовали кое-какие тактические действия: чтобы не попасть впросак и не опозориться на весь мир, через третьих лиц узнавалось, что о тебе думает она. Если интерес был взаимным, само предложение выливалось в волнующее и обязательное, но всё же формальное действие. После него можно было официально носить портфель своей подруги до её подъезда, ходить с ней в кино и, если отношения пойдут правильно, то и целоваться.
Во время осенних каникул мы почти всем классом пошли в единственный в нашем городе русский драматический театр на «Ромео и Джульетту». Это был спектакль со специальным смыслом: Джульетта приходилась нам ровесницей, и шекспировская история была немного про нас — про то, что в нашем возрасте уже можно жениться. Для меня поход в театр имел дополнительное волнующее значение: после спектакля должна была решиться моя судьба. Васька Шумский сказал, что он переговорил с Олькой Сухановой, а та, как лучшая Людкина подруга, знала: Людка — не против. По договорённости, когда все пойдут к троллейбусной остановке, она специально отстанет, и тогда я смогу уладить формальности.
Я знал наперёд, каким будет наш разговор: «Как тебе спектакль?» — спрошу я. «Мне очень понравилось», — ответит она. «Мне тоже — очень», — скажу я, и тогда следующая фраза «Да, кстати: давай с тобой дружить» прозвучит по-светски непринужденно и обаятельно.
Я знал наперёд и всё равно волновался. В последний момент всплыло сомнение: а вдруг Васька что-нибудь напутал, а Олька неправильно поняла, а Людка неожиданно передумала? Но когда моя без пяти минут подруга вместо того, чтобы вместе со всеми идти к остановке, стала, никуда не торопясь, рассматривать выставленные за стеклом большие чёрно-белые фотографии театральных актёров, я понял: всё идёт по плану, и взять тайм-аут на дополнительную подготовку уже не получится.
На фоне чёрно-белых портретов оранжевое Людкино пальто и её розовая вязаная шапка выглядели контрастно ярко. Я потоптался на месте, ощутил, как тревожно и восторженно колотится сердце, и сделал несколько важных шагов.
Она отвела взгляд от портретов и посмотрела на меня.
— Как тебе спектакль? — я хотел придать своему тону весёлую раскованность, но слова прозвучали немного отрывисто, как на допросе.
— Не думала, что так всё закончится, — неожиданно сказала она, и её голос был наполнен горьким глубокомыслием. — Думала, всё будет по-другому…
Такого поворота мой сценарий не предусматривал.
— Прощу прощения, — удивился я. — В каком смысле?
— Я думала, у них всё хорошо закончится, — объяснила Людка. — Родственники поймут, как Ромео и Джульетта любят друг друга, и помирятся... Как можно, вот так жестоко относиться к собственным детям! — последние слова она произнесла с особым патетическим чувством.
— Но это же известно, — произнёс я растерянно. — Это давно известно!
— Что известно? — не поняла она.
— Про то, что они погибнут. Ну, то есть Ромео и Джульетта. А ты думала, они останутся живы?..
Я и не думал насмехаться, мой голос звучал, скорее, сочувственно, но Людка всё равно обиделась.
— Мне пора домой, — произнесла она сухо, — пока!
И, развернувшись, прямо-таки рванула в противоположную сторону от остановки — в дебри переулков.
— Постой! — я помнил: главные слова ещё не сказаны.
Я догнал её через десяток шагов, но Людка и не думала сбавлять скорость.
— Постой!
— Я домой спешу!
— Надо… — предложение пришлось делать едва ли не на бегу, — поговорить.
— О чём?
— Я тебе кое-что хочу сказать…
— Что?
— Это… давай…, — слова вытряхивались, словно монеты из копилки, — короче… дружить. Ты как?
Она остановилась. Несколько секунд смотрела на меня.
— Я подумаю.
И снова рванула вперёд. Я остался на месте, не зная, радоваться ли тому, что предложение сделано, и самое трудное позади, или огорчаться, что всё прошло как-то скомкано.
«Подумаю» — был не совсем тот ответ, которого я ждал. Но Вася Шумский сказал: «Да всё нормально. Завтра согласится, вот увидишь». Его поддержал Димка Зимилис: Людке нужно время, объяснил он, во-первых, для того, чтобы ещё раз всё осознать, а, во-вторых, чтобы показать свою гордость и покочевряжиться, прежде чем покорно позволить таскать её портфель.
На следующий день я позвонил Оле Сухановой, она сказала: мой вопрос ещё решается. Людку интересовало моё мнение: не рано ли начинать дружить в нашем возрасте и как вообще будет проходить наша дружба? По первому пункту я бодро преувеличил, сказав: «Все ведь дружат» — как бы показывая, что мы с Людкой едва ли не последние на Земле два одиночества. А по второму обещал подумать и ответить через день, сразу после каникул. В первый день новой четверти я пришёл в школу одним из первых и встал в коридоре так, чтобы сразу увидеть, как появится моя-непонято-кто. Ответ на второй пункт я решил послать во время урока запиской — Васька и Димка сказали, что я придумал его очень смешно. Но опять получилось не так, как я задумал. Я сказал: «Привет!», а она прошла мимо, словно меня и не было. Чуть погодя Олька сообщила Васе, что Людка решила со мной не разговаривать.
Почему?!..
Ответа не было.
После этого во мне что-то погасло. Я впал в тоскливое безразличие, разучился радоваться и удивляться, моё сердце напоминало выгоревшую трансформаторную будку, и было совершенно ясно, что уже никогда и ни при каких обстоятельствах я не смогу влюбиться: когда-нибудь женюсь, но не из-за любви, а по необходимости, чтобы иметь семью. И это в тринадцать-то, как ни грустно, лет.
Димка Зимилис, проводивший со мной часы в утешительных беседах, высказал предположение, что любовная неудача, вероятно, совпала у меня с кризисом среднешколья, и он спрашивал, не угнетает ли меня мысль, что уже пройден солидный школьный путь, а до окончания всё равно ещё терпеть и терпеть? Димка не знал, есть ли на самом деле кризис среднешколья, он только предполагал его существование и хотел узнать точно — чтобы в случае чего новому психологическому явлению дали название «переходный синдром Зимилиса».
Так продолжалось месяца три, но потом в нашей школе началась подготовка к фестивалю «Пятнадцать республик — пятнадцать сестёр»[1], в котором участвовали все средние классы. Нам по жребию досталось представлять Узбекистан, мы разучивали соответствующие песни и стихи («Привет шлют пионеры Андижана…»), метались по городу в поисках тюбетеек и вообще каждый день репетировали. И вот Людка однажды на перемене, видимо забыв о том, что она со мной не разговаривает, спросила меня, во сколько часов у нас очередная репетиция. Мне полагалось сардонически расхохотаться ей в лицо, но я просто ответил: во столько-то, а после этого Людке глупо было делать вид, что между нами пропасть. Мы стали общаться, как и до похода на «Ромео и Джульетту» — то есть раз от разу. Моё чувство к ней к тому времени уже находилось в некотором отдалении от меня — я рассматривал его с холодной печалью; вопрос, быть иль не быть нам вместе, уже не стоял со всей остротой, и после того, как наши отношения нормализовались, я неожиданно понял, что означает фраза «Время лечит».
Вот только стоило ли рассказывать об этом отцу?
В отличие от меня ему нередко звонили какие-то женщины — коллеги по кафедре и факультету или дипломницы, бывшие и теперешние, и ещё какие-то знакомые. Почти всегда они звонили по делу, но бывали и ситуации, когда у них что-то не ладилось в житейском плане, и требовался совет или «взгляд мужчины». В таких случаях отец их утешал, говорил, что всё наладится, надо просто посмотреть на всё с такой или с такой стороны. А однажды ему, видимо, попалась легкомысленная особа, и ей он прочёл гениальное стихотворение, которое написал поэт с необычной фамилией — Ковальджи: