— Мне?! — не поверил поэт. — С чего вдруг? Откуда? Ты же меня не знала!
— Лично не знала, — спокойно возразила Клава, — а стихи Гений мне регулярно читает. Причём, только твои.
— Да ну! — Вася всё ещё отказывался верить и оглянулся на меня с изумлением. — И какие же?
— Гений помнит только одно — про Клашу и кашу.
— Машу, — машинально поправил автор.
— Он что-то такое упоминал, — кивнула моя девушка. — Но в его исполнении фигурирует исключительно Клаша. Даже не знаю, почему…
И отец, и Шумский сильно расстроились, что мы уходим так скоро — пробыв едва два часа.
— Вы им очень понравились, — сказал я на улице, в ожидании вызванного такси.
— Они мне тоже, — отозвалась сообщница. — Сразу видно: хорошие люди.
Шумский напомнил ей некоторых однокурсников, а вот моего отца она представляла совсем другим.
— Каким? — тут же спросил я.
Клава тихо засмеялась: более похожим на её папу.
Для концовки эссе был выбран фрагмент о молчании — с небольшим добавлением: «На этом и нам уместно замолчать». Концепция последней ночи логично требовала полного исключения слов. Разумеется, не до самого утра — хотя бы в течение первого часа.
Но нас и на час не хватило. На небольшом пятачке перед входом в отель я выкурил одну за другой две сигареты и поднялся на третий этаж. Свет в номере не горел — после света в коридоре, казалось, он погрузился в полную темень. Наощупь я отыскал дверь санузла и проник внутрь. Принял душ, почистил зубы.
На этот раз всё было предельно просто: весь наряд Клео составляла кружевная ночная сорочка — в такой жена встречает мужа в спальне. Никаких свечей — только включённая на столе лампа. Она подсвечивала сзади фигуру партнёрши по Спектаклю — под тонкой сиреневой тканью сорочки отчётливо проступал контур тела. Я протянул бумажный квадратик с последней буквой «Я» и неожиданно получил такой же в ответ. Текст на нём был в два раза длинней, чем на моём: «Ты».
Первой обет молчания нарушила Клео. В постели я слышал новые звуки — томительные постанывания. Когда она перевернулась на живот, я поцеловал её спину, и по всему её телу пробежала дрожь.
— Я стала тобой, — произнесла она отстранённым голосом. — Вот как это бывает…
До утра мы совершили ещё три подхода. Я сделал особый упор на предварительных ласках, четвёртый раз получился довольно долгим, но вновь достичь успеха уже не удалось.
— Жаль, — сказал я, обнимая засыпающий калачик. И добавил извиняющимся тоном: — Я тоже очень этого хотел. Я, правда, старался.
Сонным голосом она пробормотала, что иногда я бываю глупым-глупым.
— Почему?
— Спектакль был не зря.
Двусмысленный ответ. Радоваться ли тому, что «не зря»? Уязвлённо ли дуться, что без этого оргазма Спектакль в глазах партнёрши, оказывается, был бы непонятно чем? Раздумывая над этим, я пришёл к третьему варианту: уснул.
Нас разбудил стук горничной в дверь — пора было сдавать номер. Во время сборов сообщница вручила мне распечатанный экземпляр эссе. Пятьдесят одна страница. Не так-то много. По моим ощущениям, наши обсуждения и открытия заслуживали объёма раза в три большего.
— Да, кстати, — спросила Подруга, — надо вписать фамилии. Твоя, насколько понимаю, не Трубадурцев?
— Сказкин.
— Сказкин? — она хихикнула. — Вот умора: Сказкин!
— Не всем же быть Вагантовыми.
Вагантова — её творческий псевдоним, сообщила Клава, чтобы не терять такую хорошую фамилию прадедушки и бабушки. А в жизни она Смирнова — по папе.
— Между прочим, самая распространённая фамилия в Москве.
— Тебе она точно не идёт.
Сообщница взяла ручку и сверху титульного листа, где присутствовало только название, вывела: «Ярослав Сказкин. Клавдия Вагантова». Я спрятал экземпляр эссе в кожаный чёрный рюкзак.
Завтракать решили в кафетерии аэропорта. Отсюда, со второго этажа, открывался вид на лётное поле и изящные корпуса авиалайнеров — белые, тёмно-синие, красные, салатовые. Из предложенного меню Клава выбрала творожный десерт и жасминовый чай, я — гамбургер и кофе, много чёрного кофе. Мы сильно не выспались, время от времени позёвывали, а после еды бороться с зевотой стало ещё трудней. Между тем, предстояло решить, кто мы теперь друг для друга.
— Вы когда обратно в Москву? — спросила сообщница.
— Понятия не имею, — признался я.
— А как же институт? Вы действительно решили его бросить?
— Кажется, так. Ещё подумаю. Может быть, летом попытаюсь перевестись на исторический. А, может, и нет.
Клавдия машинально кивнула.
— Чувствую себя опустошённой, — констатировала она то ли задумчиво, то ли сонно. — А вы?
— Есть немного. Наверное, это даже не опустошение, а лёгкое сожаление — знаете, как бывает, когда заканчивается что-то хорошее и интересное.
Она помолчала.
— Гений, вы же не сильно обидитесь, если я пока … не стану выходить за вас замуж?
Я пожал плечами:
— С чего бы? Разумный не-шаг с вашей стороны.
— Я просто подумала: вдруг вы…
— Ни в коем случае.
Она же не может выходить замуж непонятно за кого, сказал я. А я и сам сейчас не знаю — кто я. Чем собираюсь заниматься, где жить и так далее. Если на то пошло, у меня и гражданства нет — советское уже не действительно, а получить российское мне будет непросто. В обобщённом смысле я сейчас и правда — человек без имени. Так что…
Казалось, она пропустила мои слова мимо ушей.
— Вы же понимаете: «замуж» — это не о свадьбе и штампе в паспорте? С этим как раз несложно. Даже заманчиво. Подружки будут визжать: «Ну, Клавка даёт: первая выскочила!» Я о другом.
— Понимаю.
— Вы ведь хотите, чтобы мы были вместе?
— Конечно, хочу.
— И я хочу. Вроде бы чего ещё? Готовить вам завтраки и ужины, гладить ваши рубашки — в этом есть что-то такое милое, уютное. И в то же время…
— …не хотите?
— И в то же время… — она задумалась. — Знаете, как бывает: актёр и актриса играют в фильме влюблённых и по-настоящему влюбляются. После окончания съёмок женятся, пресса в восторге, все вокруг обсасывают их счастливую любовь. Проходит полгода-год, и они расстаются — да ещё со скандалами, распуская друг о друге грязные сплетни. Смотришь на них и думаешь: «Почему же вы не расстались красиво? Тогда, когда это и было бы красиво? Кому нужен этот отвратительный эпилог?» И у меня сейчас такое чувство, что я сыграла свою лучшую роль в своей лучшей пьесе. Но спектакль закончился, а дальше — обычная жизнь…
— Понимаю.
— Вряд ли понимаете, — качнула она головой. — Я раньше думала: искусство нужно, чтобы делать людей лучше. А сейчас вдруг увидела очевидную вещь: кто ты такая, голубушка, чтобы поучать людей? Какой из тебя моральный авторитет? Короче: не знаю, хочу ли я теперь быть драматургом.
— Вот так сюрприз, — сказал я. — Может, вам стоит поменять концепцию творчества? Вы же сами сказали: у каждого человека есть своё эстетическое отношение к языку. Можно этот подход расширить: не учить кого-то жизни, а выражать своё отношение — что вы считаете прекрасным, а что отвратительным? Просто делиться тем, что для вас дорого и интересно, нет?
— Хорошая мысль, — устало одобрила Подруга. — Обязательно обдумаю её, как следует. Спасибо, Гений. Может, это и выход. Хотя прежнего всё равно не будет. Знаете, что произошло? Раньше я точно знала: писать пьесы, сценарии — самое интересное занятие, какое только можно быть. Мне казалось, искусство, наука относятся к абсолютным ценностям. Как любовь к близким, только на всечеловеческом уровне. А когда открываешь: нравится тебе или нет, но мир, включая человека и языки, созданы Богом, ценность получается довольно-таки относительная — есть сущности и повыше них. Вот и ответ, почему книги часто ничему не учат, почему гении и тонкие ценители искусства в жизни бывают пренеприятными субъектами, а добрейшие люди вполне могут обходиться без театров, картин, литературы, математики и физики. Значит, наукой и искусством можно заниматься, а можно и не заниматься. Ничего не поменяется. Может, вам стоит стать священником, а мне — родить вам десять детей?
— Какой из меня священник?
Клавдия разглядывала чай в чашке и рассеянно болтала ложечкой. Себя она тоже не представляет матерью десяти детей. И пока никем не представляет — у неё пропало представление о самой себе. Какой станет через месяц? Раньше таких вопросов не возникало…