— Да всё я понимаю, — примирительно говорил он, стараясь остановить её смех, — я вовсе и не думал, что там написано «Великие учёные». Конечно же, это стенд «Современные учёные»… «Современные учёные нашего города» — как-то так… Малыш немного напутал... Ты думаешь, я и сам не догадался?..
Не поднимая головы, мама отчаянно замахала ножом перед отцовским лицом, прося пощадить её и не продолжать. Даже я не удержался и прыснул, хотя отец попал в смешное положение из-за меня, и с моей стороны смеяться было не очень-то красиво — тем более, что изначально я хотел сделать ему приятное.
К ёмким формулировкам отец прибегал лишь изредка — когда хотел сказать мне что-нибудь особенное. В остальное время он нечасто вмешивался в моё воспитание — так я тогда это воспринимал. Его, например, совсем не беспокоили спады в моей школьной успеваемости. Двойки и замечания в дневнике приводили отца в весёлое состояние духа, даже в умиление, и он говорил, что наконец-то ему есть, чем похвастать перед коллегами на работе.
Мама не одобряла такой подход — она считала, что у меня может выработаться легкомысленное отношение к учёбе, и предрекала отцу чёрные дни, когда ему придётся хвастать, что его сын — грузчик или дворник.
— Что ж, это тоже нужные профессии, — парировал отец. — Главное, парень любит читать. Ему ещё нужно научиться доводить начатое дело до конца, не бросать его на полпути, и тогда мы можем за него не беспокоиться... А, вообще, главное в воспитании — атмосфера в доме...
Создавать атмосферу отец умел довольно-таки неплохо. Он часто шутил и любил рассказывать — какие-нибудь истории из книг или случаи, которые произошли с ним самим в детстве и юности, во время службы в армии, в студенческие и аспирантские годы.
Больше всего мне нравилась история про сапог — несколько лет я держал её на заметке, чтобы при случае применить. В полку, где отец проходил срочную службу, новобранцы из призыва в призыв проводили один и тот же ритуал-заклинание: в один из первых вечеров они засаживались за письма домой, и главное из них предназначалось любимым девушкам. Это было необычное письмо. Для его написания использовался сапог самого большого — 45-го или 46-го — размера. Подошвой сапог шлёпали в пыль или влажную землю, а потом делали оттиск на белом листе бумаги. Рядом с отпечатком подошвы приписывался пафосный комментарий, в котором-то и заключалась вся едкая соль: «Если бы не эти сапоги, тебя бы уже насиловали китайские солдаты!» Национальность потенциальных противников, должно быть, не имела большого значения — сгодились бы и американцы, и японцы. Но китайцы, по-видимому, были весомей и реалистичней: их многочисленность и испортившиеся при Хрущёве отношения с КНР как бы внушали домашним невестам, что угроза насилия — не пустая выдумка, а реальная опасность. Подразумевалось, что отпечаток сапога убережёт далёких подруг от соблазнов гражданской жизни и побудит к верному ожиданию защитников из Подмосковья, где, собственно, и служил отец.
Я как-то поинтересовался, посылал ли и отец такое письмо, и если да, то сохранилось ли оно? Но он ответил: увы, при всём желании у него такой возможности не было.
— Понимаешь, старик, — объяснил он, — когда я служил в армии, твоя мама ещё в юных пионерках ходила. Мы даже и не подозревали о существовании друг друга. А иначе бы — непременно!.. — и отец жизнерадостно усмехнулся.
Я долго не понимал, отчего эта суровая мужская история кажется ему смешной.
Воспоминания не всегда были весёлыми — иногда страшными и романтическими. В школу отцу с друзьями приходилось добираться через Центральное кладбище — так было намного короче. Из-за этого они знали все наиболее примечательные склепы и могилы — дореволюционной знати, известных артистов, писателей и учёных. А однажды им попалось несколько совсем свежих захоронений без каких-либо опознавательных знаков, крестов и надгробий, и они поняли, что это — могилы преступников, приговорённых к смертной казни и расстрелянных накануне в тюрьме — величественном старинном здании, которое до революции называлось Тюремным замком и, должно быть, с тех же незапамятных времён одной своей стеной примыкало к Центральному кладбищу. В годы отцовского детства Центральное кладбище простиралось дальше и шире — оно всё ещё служило основным городским погостом, хотя уже и не считалось загородным. Когда его всё уверенней стали обступать здания и строения, территорию Центрального кладбища сильно урезали, устроив частичное перезахоронение за новую городскую черту, а неухоженные могильные холмики, которых, как говорили, оставалось немало, просто сравняли бульдозером, чтобы на освободившихся площадях построить кинотеатр, студенческие общежития, армейский призывной пункт, мемориал Победы и роддом — возможно, это был единственный случай в истории человечества, когда на месте кладбища строили роддом.
Ещё отец рассказывал про голод во время войны и после неё: еды было совсем мало, а есть хотелось постоянно и очень сильно — так, что в обед ему случалось одалживать у одного из старших братьев ложку свекольной похлёбки, а за ужином — отдавать.
Но отец никогда не говорил: вот как мне было тяжело, и как легко тебе, и ты должен это ценить и стараться, и тому подобное. Он считал себя счастливым человеком.
— В общем-то, мне в жизни сильно повезло, — сказал он однажды. — Мог от голода зачахнуть или со шпаной связаться — я ведь и был такой полушпаной... А вот у меня замечательный сын, красивая заботливая жена, интересная работа…
— И, наверное, куча любовниц? — кротко добавила мама, то ли утверждая, то ли спрашивая.
— Если вам так приятно думать, мадам, — с суровой невозмутимостью кивнул отец. — Все они ужасные ехидны, и всех зовут Ларисами.
Отцовское жизненное везение во многом объяснялось историей про то, как он решил стать лингвистом. История была слегка фантастической: ничто вокруг не могло подтолкнуть отца к такому выбору. Он жил с родителями, братьями и сестрой на узкой одноэтажной улочке, где в домах из пожелтевшего ракушечника ютилось сразу по несколько семей, и общая теснота частично компенсировалась небольшими полу-огороженными садами и разбитыми тут же, во дворах, огородиками. Улица издавна носила гордое название — Широкая, здесь обитали люди простых рабочих специальностей, и на всей Широкой улице в ту пору вряд ли был хоть один человек, кто слыхал само слово «лингвистика».
Но однажды, когда отцу было всего тринадцать, его вдруг посетила Идея — настолько ослепительная, что потом он уже не мог вспомнить, лето ли стояло на дворе, зима ли. Он задался целью найти такие сто слов, которыми можно было объяснить все остальные слова, а затем с помощью уже истолкованного лексикона объяснить те сто слов, значения которых изначально принимались, как аксиома.
Откуда пришла Идея, в связи с чем, отец тоже не помнил. Однако ему сразу стало ясно, что теперь его имя прогремит по всему миру и, возможно, даже попадёт на скрижали истории. Говоря проще, он почувствовал себя гением.
Гениальность заключалась в самой Идее — в изобретении задачи, которую ещё никто не придумывал. Решение виделось хоть и трудным, но вполне решаемым, так сказать, техническим, вопросом. Вскоре, однако, дело застопорилось: сотней слов, оказалось, никак не обойтись — слишком много набралось важных понятий вроде «всё-ничего» «далеко-близко», «горячо-холодно». Потом возникла неясность и с тем, какие части речи предпочитать — существительные, глаголы или прилагательные? Воздух или дышать? Зелёный или зелень? Он позволил себе расширить список до двух сотен слов, затем до трёх, а спустя какое-то время обнаружил, что дело не только в самих словах, но и в грамматическом строе, в спряжениях и падежах, которые сами по себе изобретение, требующее объяснения. А ещё были все эти союзы, предлоги, частицы — строительная мелочёвка, без которой не обойтись. С этим всем требовалось разобраться.
Он купил себе небольшой блокнот с синей вертикальной линией посредине страниц и доставал его, оставаясь один. Эти минуты уединенного обдумывания, какие слова следует внести, а какие вычеркнуть, были для него в то время самыми уютными, и он никогда не скучал, оставаясь один.
Первым в его список попало слово «хлеб» (в ту пору он мечтал наесться вдоволь хлеба), а вторым — «я». Позже слово «я» было вычеркнуто, как слишком нескромное и (так казалось отцу) малопригодное для объяснения других слов (он, конечно, тогда понятия не имел о знаменитом «списке Сводеша», который как раз и начинается со слова «я» и состоит из ста слов, но, возможно, тогда ещё не было никакого «списка Сводеша»).