— Так, может быть, — осторожно предположил дядя Аркадий, — лучше Горбачёва сейчас тоже никого нет?
— Не пугай меня, Аркадий, — поморщился профессор и взял рюмку, — я и так плохо сплю… Ваше здоровье!
Он степенно выпил коньяк, закусил лимоном, вытер губы и неожиданно обратился ко мне:
— Именно так, дорогой тёзка: хочешь понять, чего стоит руководитель — обрати внимание на то, как он говорит! В жизни не раз пригодится! Если в речи — бла-бла-бла, то и в голове — каша!
Я молча кивнул. Рассуждения деда произвели на меня сильное впечатление: всего второй раз в жизни (после памятного разговора о расставании с девушками) я убедился, что лингвистику можно использовать не только в научных статьях и учебных аудиториях, но и в областях, где мне и в голову бы не пришло её применять.
Однако в этой дискуссии мне следовало быть на стороне отца (я чувствовал это почти инстинктивно). Вечером, после ухода гостей, когда мы всей семьёй мыли, протирали и складывали посуду, я сочувственно спросил у матери (так словно это была её личная беда, почти не имеющая отношение к нам с отцом): получается, дедушка — сталинист? Вопрос ей не понравился. Мама осведомилась: что значит «получается»? И ответила: не болтай ерунды, никакой дедушка не сталинист.
К моему удивлению, отец присоединился к её мнению.
— Понимаешь, старик, — сказал он, — это не вопрос убеждений, как может показаться на первый взгляд. Или не только убеждений. Просто Сталин для Ярослава Николаевича — это его юность, а юность люди обычно вспоминают с теплом, какой бы она ни была. Возможно, когда мы критикуем Сталина, Ярославу Николаевичу кажется, что мы критикуем его собственное поколение: они Сталина — боготворили, с его именем умирать в атаку шли…
— А-а, — сказал я, — понятно.
Кроме того, добавил отец, Сталин как-никак опроверг «Новое учение о языке» академика Марра, а как раз за критику этого «Нового учения» Ярослав Николаевич и попал в ГУЛАГ, так что сам понимаешь…
Имя академика Марра было мне незнакомо, но и о лагерном прошлом профессора я слышал впервые.
— Кто?! — поразился я. — Дедушка??? А почему я об этом ничего не знаю?
— Вот сейчас и говорю, — невозмутимо сказал отец.
— Но — как?! Где? На Колыме, да? — мне требовались подробности.
Отец ответил: нет, не на Колыме, а в Коми, но детали ему неизвестны. А мама, кинув в отца недовольный взгляд, тут же вскинулась и предупредила, чтобы я не вздумал лезть к дедушке с расспросами.
— Он не любит об этом говорить, — объяснила она.
— Откуда ты знаешь? — задал я глупый вопрос.
Оттуда, ответила мать, что даже бабушке, своей жене, он никогда об этом не рассказывал, а уж дочерям — тем более, и она, возможно, никогда бы не узнала, если бы однажды, когда она ещё была школьницей, к ним не приехал погостить откуда-то с Урала лагерный друг профессора. После этого она спросила отца, почему он не рассказывал, что был репрессированным? И получила ответ: потому, что тебе это в жизни никак не пригодится, нечего голову забивать тем, что тебя не касается — в общем, учи уроки. Вот и мне, по мнению матери, следовало заниматься уроками, а не любопытничать.
— А знаешь, — задумчиво сказал ей отец, — вполне возможно, для малыша Ярослав Николаевич сделает исключение. Кто для него мы с Аркадием? Седьмая вода на киселе — зять, ученик. А малыш — прямой потомок. Да к тому же названый в его честь.
— А я, по-твоему, кто? — уязвлёно поинтересовалась мама. — Подкидыш?
— Ты — женщина, — улыбнулся отец и успокаивающе провёл ладонью по её плечу. — А войны, репрессии — это всё мужчины придумали…
Несколько дней я ходил пронзённый ощущением, что грозная история, слетавшая с журнальных страниц, оказывается, совсем рядом со мной. И, не утерпев, когда матери не было дома, спросил отца: кто такой академик Марр, и почему за критику его учения могли посадить в тюрьму? Отец обстоятельно поведал, что был такой крупный специалист по кавказским языкам, который в какой-то момент сбился с научного пути и начал утверждать, что все языки мира произошли от четырёх слогов — «сол», «бер», «йон», «рош», и потому все существующие языки — одинаково древние, и языкового родства не существует, а есть только взаимное влияние языков друг на друга. Но это, разумеется, ерунда, так как языковое родство несомненно существует.
— Это как утверждать, что ты похож на нас с мамой не потому, что ты наш сын, а потому что мы живём в одной квартире, — объяснил он.
— Да, ерунда, — согласился я. — А почему его не объявили сумасшедшим?
Отец пожал плечами:
— Такие были времена…
Слишком общий ответ меня не устраивал, а мама, видимо, довольно быстро забыла об этом разговоре: уже через две недели она попросила меня заехать к бабушке, которая работала в аптеке и достала дефицитное лекарство для родственницы одной из материных подруг. Мне не впервой было выполнять подобные поручения, но сейчас я увидел в нём особый знак.
Родители матери жили на верхней половине центральной части города, где ещё сохранилась одноэтажная застройка — тесная и путанная. Чтобы попасть в их дом, требовалось войти с улицы в двустворчатые зелёные ворота, пересечь асфальтированную площадку, вокруг которой, примыкая друг к другу стояло несколько домов, пройти в узкий проход между двумя из них и попасть на небольшую круглую лужайку — общую для ещё трёх домов. Один из них и был родным домом матери.
Мне нравилось там бывать, особенно в тёплые месяцы, когда всё вокруг цвело, зеленело и наливалось соками — перед каждым домом имелся свой небольшой палисадник, где выращивались тюльпаны, нарциссы, пионы, флоксы и сирень, росли вишни и черешни, а замкнутость пространства создавало романтическое ощущение оторванности от мира — как в какой-нибудь приключенческой книжке. Я не раз представлял, как живу здесь постоянно, а в соседних домах обитают Шумский и Зимилис, как здорово мы проводим время в местных дворах и переулках, и однажды даже сказал матери, что немного ей завидую: она выросла в таком классном месте — намного лучшем, чем простая пятиэтажка.
Она ответила: завидовать тут нечему, так как водоснабжение, канализацию и газ провели сюда далеко не сразу — к тому времени она уже заканчивала школу. А до этого за водой надо было ходить на водокачку за пятьдесят метров, туалет стоял на улице, отапливать приходилось дровами и углём, а для того, чтобы помыться, нужно было идти несколько кварталов в общественную баню. И она очень рада, что теперь живёт в квартире со всеми коммунальными удобствами.
Впрочем, сейчас это не имело значения. Ещё только начался март, шёл дождь со снегом, и вообще было не до романтики. Я волновался и не был до конца уверен, что решусь задать вопрос про Марра. Конечно, никто не узнает, что я струсил, но сам я буду знать, и от этого никуда не спрячешься.
Надежда на успех, однако, преобладала: своей второй любовью после лингвистики профессор называл историю — в его кабинете на книжных полках стояли целые ряды исторических трудов и мемуаров. Если мне удастся показать деду, что мной движет не праздное любопытство, а исторический интерес — в сущности такой же, как и у него самого — то, как мне казалось, он не станет этот интерес игнорировать и пресекать…
Поначалу всё шло, как обычно: первым делом меня усадили обедать и за едой расспрашивали о моих делах. Но спрашивали по-разному: бабушку интересовала моя общая успеваемость и хорошо ли кормят в школьной столовой; деда — чем я увлекаюсь и к чему стремлюсь. Вопрос о моих увлечениях всегда казался мне скользким: я старался отвечать максимально широко, почти уклончиво. В то время я занимался лёгкой атлетикой, играл с ребятами во дворе в футбол и хоккей, слушал иностранный и отечественный рок, зачитывался историческими и приключенческими романами, а, если удавалось достать детектив и фантастику, то и ими. Однако сообщать об этом деду почему-то казалось неудобно — не только за себя, но и за родителей. Мне не хотелось, чтобы у профессора создалось впечатление, будто родители относятся к моему воспитанию спустя рукава, и потому в моей голове — ветер. Но в этот раз я уверенно ответил, что увлекаюсь историей, привёл в подтверждение несколько недавно прочитанных исторических романов, а когда встали из-за стола спросил деда: можно ли мне посмотреть его книги и что-нибудь взять почитать?