Так мы оказались в кабинете профессора — узкой комнате с письменным столом у окна и печными изразцами в углу у входа. Когда-то она служила спальней для матери и её младшей сестры, а теперь была почти полностью заставленной книгами. Я застыл у книжных полок, водил пальцем по корешкам и, наконец, на уточнение, какая конкретно тема меня привлекает, немного помявшись, спросил про Марра.
Дед удивился, но не очень.
— Хм. Вот как, — сказал он, разглядывая меня с любопытством и поглаживая свою бородку. — Значит, тебя заинтересовал Николай Яковлевич?..
— Ну, в общем…
— Любопытно, — произнёс он задумчиво. — И похвально. Честно говоря, я думал, тебе это станет интересно лет в восемнадцать-девятнадцать…
Я пожал плечами — дескать, кто мог знать, что так получится. Профессор некоторое время раздумывал, а потом решился.
— Ты ведь никуда не торопишься? Вот и хорошо: раз так, то не будем откладывать. Тебе это, правда, интересно? — дед выглядел довольным и как-то сразу преувеличил моё желание ознакомиться с «Новым учением» Марра. — Тогда не будем откладывать.
Он достал из письменного стола чистую тетрадь, вытянул из стаканчика шариковую ручку и указал мне на стул. Продолжая испытывать неловкость, я сел за профессорский стол и приготовился записывать. Сам профессор заложил руки за спину и стал ходить взад-вперёд. Я сидел вполоборота к нему и следил за его передвижениями боковым зрением.
— Ты же уже знаешь, что такое индоевропейская семья? — спросил он, остановившись.
У меня в багаже прочитанного уже имелась научно-популярная «Книга о языке» Франклина Фолсома.
— Уильям Джонсон, — уверенно ответил я. — Он поехал в Индию и обнаружил, что санскрит очень похож на латынь, древнегреческий и древнегерманский. И предположил, что все они имеют общее происхождение.
— Правильно, — кивнул профессор. — А когда это было?
— М-м… конец 18 века?
— Совершенно верно.
Он сделал ещё несколько рейсов туда-обратно, затем последовал новый вопрос:
— Скажи, дорогой историк, что такое ум?
— Ум? — удивился я.
— Вот именно — ум, — подтвердил он, энергично кивнул бородкой. — Что это такое? Все люди считают себя умными и обижаются, когда кто-то в этом сомневаются. Но, представь себе, мало кто может сказать: а в чём это драгоценное сокровище заключается? Ты как считаешь?
— Ну-у, — протянул я, — это когда можешь что-то быстро выучить или решить.
— Близко, — согласился дед. — Но что такое «близко»? Волосы тоже близко к голове, но они — не голова. Так и с умственными способностями — они лишь инструмент ума, да не ум. Не спорю, и они важны: с хорошим инструментом работать легко и приятно, с плохим — намучаешься. Но мастер и с плохим инструментом полезную вещь сделает, а неумехе и лучшее оборудование дай — ничего путного не создаст. Очень, знаешь ли, опасно путать одно с другим. У нас же как считается? Если у человека блестящие умственные способности, если много знает, то глупым быть не может по определению. Ещё как может! У того же Марра были колоссальные способности к изучению языков — он их знал пятьдесят или шестьдесят, и тем не менее… да. Ладно, не будут тебя мучить: в русском языке есть слово, которое поможет нам ответить на этот вопрос — слово «уметь». Ум — это то, что ты умеешь. И чем лучше умеешь, тем ты в этом деле умнее. Согласен?
Я кивнул.
— Вот и запиши, — тут же потребовал он и снова прошёлся по комнате. — А что такое глупость? — спросил он на обратном пути.
— Когда чего-то не умеешь?
— Ну, всего уметь невозможно. Так вот, дорогой мой тёзка: глупость, это когда чего-то не знают, не умеют, а берутся судить — лезут в знатоки, так сказать. А почему лезут? Потому что самомнение, заносчивость. Увидишь заносчивого человека, знай: перед тобой почти наверняка глупец. Глупость и заносчивость — два сапога пара. Это, собственно, и есть Марр.
Под пристальным контролем профессора я записал определение ума и ещё несколько глубокомысленных фраз: «Глупцы встречаются и среди академиков», «Ум — величина не постоянная» и «Лучше не иметь никакого мнения, чем иметь поверхностное», после чего дед счёл меня достаточно подготовленным, чтобы перейти к основной теме:
— Ну, что ж, значит Марр…
Преступление академика Марра (дед так и сказал: «преступление») заключалось в том, что он использовал науку для достижения ненаучных (карьеристских) целей. Он «хорошо начинал, но плохо кончил».
Марр прославился ещё до революции описаниями кавказских языков и несколькими удачными экспедициями в Армению, где в древней армянской столице Ани обнаружил, а потом исследовал древний памятник армянской письменности. В тридцать шесть он стал профессором, а в сорок один — действительным членом Императорской Академии наук. На кавказских языках ему и следовало остановиться и не лезть в сравнительно-историческое языкознание, в котором он не разбирался и, судя по всему, не знал даже базовых языковых закономерностей. Однако Марр не остановился — им двигало национальное чувство. Сын шотландца, прибывшего в Российскую империю для того, чтобы начать выращивать здесь чай, но грузин по матери и месту рождения, Марр начинал, как грузинский националист — о чём впоследствии, уже прочно стоя на позициях марксиста-интернационалиста, не стеснялся с улыбкой признаваться. Он стремился отыскать родственные связи грузинского языка — задача нетривиальная даже сто лет спустя, а во времена, когда начиналась научная карьера Николая Яковлевича, и вообще неразрешимая. Основные усилия современных ему учёных были направлены на изучение языков индоевропейской группы, и грузинский ей со всей очевидностью не соответствовал — он существовал словно сам по себе. Таким образом грузины оказывались в отрыве от народов, которые в ту пору считались цивилизованными.
Для Марра такое положение стало вызовом. Ещё на студенческой скамье будущий академик, пользуясь тогдашней научной классификацией, выдвинул гипотезу о сходстве языков Грузии с языками потомков Сима и Хама — семитскими и хамитскими. Новую группу он предложил назвать яфетической — по имени Яфета, третьего сына Ноя. Все три языковые ветви, по его замыслу, объединялись в единую, произошедшую от Ноя, семью, — ноэтическую. Если учесть, что по библейской легенде Ной после Всемирного потопа сошёл на землю не где-нибудь, а на Арарате, то неудивительно, что Кавказ казался Марру древнейшим языковым центром Земли.
Больше всего его волновали яфетиды, к которым Марр относил в первую очередь кавказцев. Он жаждал отыскать яфетические следы повсюду — в языках живых басков и вымерших шумеров, индейцев Южной Америки и аборигенов Австралии. Эта жажда предопределила результат: яфетическая группа прирастала все новыми и новыми языками — из числа малоизученных. Иногда он устанавливал довольно экзотические и откровенно сомнительные родственные связи — вроде абхазско-перуанской. В конце концов, Марр пришел к выводу, что некогда все Средиземноморье было населено яфетидами, позже вытесненные на Кавказ новыми пришельцами — индоевропейскими народами. Однако нашествие не прошло для индоевропейцев бесследно: остатки яфетического влияния можно обнаружить в их языках и по сей день. Так считал Марр.
В научном мире яфетическая теория признания не получила: мало кто из лингвистов считал её серьёзной — и в России, и в Европе. Но и большого вреда от неё не видели: фантазирует человек и пусть фантазирует. На языковой карте мира белых пятен покуда оставалось намного больше, чем заполненных; фантазёров хватало и без Марра — свободное от фактов пространство располагало к проявлению смелых интуиций и выдвижению невероятных гипотез.
Вероятно, Марр отстаивал бы яфетическую теорию до конца своих дней, если бы не революция. Её Николай Яковлевич встретил в возрасте, когда уже редко подаются в революционеры — ему перевалило за пятьдесят. Но именно тогда он создал «Новое учение о языке», которое сам же и провозгласил революцией в языкознании. На долгие годы оно сделало его имя одиозным.
Помощницей для него снова выступила собственная биография: отец Марра не знал грузинского, мать — английского, и оба были не в ладах с русским. Николай Яковлевич сделал предположение, что первые homosapiens, как и его родители, объяснялись друг с другом на языке жестов и лишь затем перешли к звуковому языку. Но и тот поначалу состоял всего из одного слога: у каждого первобытного племени он был свой. Соседние племена перенимали друг у друга слоги-слова, потом находился некто, кто понимал и тех, и других. При переводе он называл последовательно слово из одного языка, а за ним — из другого. Первобытные слушатели полагали, будто это не два слова, а одно, и повторяли за ним — так возникли двуслоговые слова, и происходило сокращение числа языков (при объединении слогов соседние племена начинали говорить на одном языке). Отсюда следовало, что все существующие языки равны по возрасту, и на заре человечества их существовало значительно больше, чем в письменно зафиксированный период. Языки развивались за счёт скрещивания и взаимного поглощения, а значит никакого языкового родства не было и быть не могло.