Революционность «Нового учения» беззастенчиво соответствовала актуальным политическим реалиям. Тенденция к сокращению языков логически вела к перспективе (пусть и неблизкой), когда человечество заговорит на едином для всех языке.
О том же косвенно пророчествовал марксизм, утверждавший, что границы между нациями будут стираться по мере становления пролетариата, как политического класса, поскольку у пролетариев нет отечества. Получалось, что Николай Яковлевич оказывает марксизму научную услугу — снабжает умозрительное утверждение классиков революции конкретным лингвистическим доказательством (или тем, что можно таковым объявить).
На территории бывшей Российской империи учреждались национальные республики, в Москве создавались алфавиты и писались грамматики для народов, ещё не имеющих своей письменности (как считалось: по вине «великоросского шовинизма», присущего самодержавию). «Новое учение» совпадало с повесткой дня и в этом: утверждение о равном возрасте всех языков позволяло малым народам, которые зачастую не могли проследить свою историю дальше двухсот-трехсот лет, ощутить себя ровесниками древних греков и римлян, не говоря уже о русских, что давало мощный импульс национальному самосознанию.
Революционность требовала отрицания всего прежнего и применения передовой риторики. Индоевропеистику Марр объявил буржуазной лженаукой, чья роль — прикрывать грабительскую политику колониальных держав. Лженаучной и буржуазной, соответственно, оказалась и компаративистика — изучение истории языков и сравнение их между собой. Постижение «Нового учения» с позиций классической лингвистики, таким образом, становилось невозможным — здесь требовались новаторские когнитивные навыки. К ним, никогда не ходивший ни в пролетариях, ни в революционерах, Николай Яковлевич отнёс пролетарское сознание и революционное чутьё. Так был выставлен заслон от возможной критики со стороны старых профессоров: произведя революцию в языкознании, Марр менее всего ждал одобрения коллег-лингвистов, не признавших его яфетическую теорию. Теперь он апеллировал к авторитетам высшим, нежели академические круги — непосредственно к политическим властям.
В отличие от яфетической теории «Новое учение» сразу нашло сторонников — в первую очередь как раз из числа тех, кому хватало и чутья, и сознания. Его поддержали видные большевики — Луначарский, Бухарин, Преображенский и несколько революционеров рангом пониже. И хотя лингвисты ожидаемо отреагировали с недоумением, языковое изобретение Марра вызвало интерес и в научной среде — в основном, среди литературоведов и историков. Последним казалось: появился инструмент, позволяющий проникать в толщу времён на новые глубины (индоевропеисты максимальным историческим погружением считали четыре-пять тысяч лет, марровцы, подчёркивая своё превосходство, гордо заявляли, что для них и пятьдесят тысячелетий — не предел).
Общему успеху «Нового учения» сильно способствовала послереволюционная эйфория, когда многим казалось, что теперь-то, после избавления от оков царизма, наука и искусство разовьются невиданными темпами — вот-вот появится новый Пушкин, а свободная научная мысль вскроет все загадки мироздания.
Постепенно вокруг академика сложилась группа последователей — они объявили своего учители гением лингвистики всех времён и народов, и похоже, сами в это верили. Некоторые из них и десятилетия спустя с восторгом вспоминали его преисполненные научного дерзания лекции. Седовласый и седобородый, владеющий несколькими десятками языков, он производил сильнейшее впечатление на слушателей, громогласно рисуя перед их взорами первобытные времена и едва начавших говорить людей. Научной школой это назвать нельзя было даже с натяжкой: Марр создал секту от языкознания. Гениальный лингвист Евгений Поливанов — самый известный из оппонентов «Нового учения» — в конце знаменитой московской дискуссии 1929 года, прошедшей в здании Красной Академии Наук, с горечью констатировал, что все его рациональные доводы не воспринимаются марровцами ни на миллиметр: «Ибо имею дело с верующими…»
В секте имени себя Марр занял почётное место оракула. Сказанное им в узком кругу разносилось жрецами «Нового учения» по научным журналам в виде статей с постоянными отсылками к учителю: «по этому поводу Марр думает…», «Марр считает…», «Марр предполагает…» и даже «Марру кажется». Уже поэтому «Новое учение о языке» никогда не было и не могло быть законченным — положение оракула требовало новых, дарованных научной интуицией, откровений.
Иные из них, по-прежнему, соответствовали политической повестке. В стране вовсю применялся классовый подход — Николай Яковлевич творчески приложил его к языку. Получилось, что до революции существовало два русских языка — один у дворян и буржуазии, другой у рабочих и крестьян. После революции со сменой базиса и возникновением нового социалистического класса свободных пролетариев появился уже третий русский язык.
Однако «Новое учение» пополнилось и положением, которое нельзя было объяснить ни марксизмом, ни злобой дня — появились знаменитые «сол», «бер», «йон», «рош», от которых, по утверждению Марра, произошли все мировые языка…
— Мне папа говорил об этом, — я молчал уже полчаса и решил, что могу, наконец-то, вставить реплику.
Свою осведомлённость я сопроводил полу-искусственным смешком: мне хотелось показать профессору, что его внук находится на правильной, научной, стороне и настолько понимает абсурдность «Нового учения», что готов смеяться.
Дед мою готовность не поддержал и даже поморщился.
— Знаешь, дорогой историк, ничего смешного-то тут нет, — он остановился посреди комнаты и помахал в воздухе указательным пальцем вправо-влево. — Сейчас, как вспоминают Марра, так сразу улыбаться начинают: ну, как же, как же — сол, бер, йон, рош! Словно тут пустяк какой-то — случайный курьёз, анекдот. А это не пустяк и не курьёз! И не анекдот, и не случайность! Тут всё закономерно — при их подходе иначе и быть не могло. Они же чего хотели — начиная от самого Николая Яковлевича? Власти в науке и почестей — вот чего они хотели. И они их получили — не до конца, не во всём — но получили. Заняли посты, научные издания под себя подмяли, оппонентам рты заткнули, а некоторых — вроде Поливанова — и вовсе выкинули из научной жизни. И почести получили — у одного только Марра почётных званий всех не перечесть. Даже «почётный краснофлотец» — хотя где Николай Яковлевич, а где моря-океаны?.. Но когда власть получена, с нею надо что-то делать, так ведь? Изучать историю языков вы запретили, выявлять языковое родство запретили — в чём тогда научная работа должна заключаться? Вот и придумали: отыскивайте в современных словах следы этих самых «сол», «бер», «йон», «рош». «Сол» — это тебе и «соль» и в изменённом виде «ссора», «рош» — и «рожь», и «ложь», и первый слог «лошади».
— А-а, — я кивнул, — понятно…
Дед продолжал смотреть мне в лицо, так что становилось неуютно.
— Власть, дорогой историк, — продолжал он, — такая штука, что и хороших людей не в лучшую сторону может поменять. А когда она добыта сомнительным способом и для сомнительных целей — власть ради власти и почёта — то так и получается: сначала запретить людям заниматься тем, чем они хотят, а затем — заставить их делать то, от чего у них душу воротит и мозг протестует. Так сказать, высшее проявление властолюбия — принудить выполнять любой твой каприз, всё что взбредёт тебе в голову. Вот Николаю Яковлевичу и взбрело! У него этих слогов сперва шесть было, потом пять — уже только потом на четырёх остановился. Поначалу объяснял их самоназваниями древних народов — фессалийцев, берберов, ионийцев и этрусков-расенов. Но потом подумал-подумал и отбросил. Ему-то поди казалось: так движется его научная мысль. А это лишь логика властолюбия и ничего больше! Так не только в науке — везде, где есть власть. Вот Хрущёв: только-только страна зализала раны после войны, каждый год — снижение цен в магазинах, а он снова довёл её до голода своими вздорными решениями. Почему? Потому что тоже власть ради власти: сначала захватим, а потом придумывать будем, как её использовать! Брежнев Леонид Ильич — поначалу неплохой руководитель был, а потом обвешал себя орденами, как новогоднюю ёлку игрушками. Смотришь, как ему новую награду вручают, и краснеешь — неловко за человека. Ведь больной уже весь — уйди на пенсию! Но тогда и почести прекратятся — как тут уйдёшь?..