С того дня дед стал называть меня в разговорах «дорогой историк», интересоваться у матери: «Как дела у историка?», и вскоре я и сам поверил, что история — это моё. Помимо лестного положения в глазах профессора Трубадурцева выбор исторического поприща, наконец-то, уравнивал меня с Шумским и Зимилисом, которые давно определились с тем, кем хотят стать.
Но нельзя сказать, что на меня подействовало только внешнее влияние. Прошлое определённо имело надо мной власть. Я был постоянным читателем всех мемориальных досок, которые встречались на пути (наверное, их и вешали для таких, как я). Стоило прочесть, что в этом вот доме (зачастую неказистом на вид) в таком-то году происходила запись в ополчение или располагался революционный штаб района, и воображение без всяких усилий уносило меня в тревожные дни, когда решалась судьба страны, и по городу ходили люди с винтовками. Ещё меня зачаровывали старинные величественные здания: я легко представлял перед ними скопление конных экипажей, а если случалось попадать внутрь, мне неизменно казалось, что в них и сейчас можно встретить людей из прежних эпох.
Теперь оставалось придать предрасположенности постоянную основу и направить её в научное русло.
8. Ромка Ваничкин и новая училка
В начале девятого класса Ромку Ваничкина едва не исключили из школы. В результате драматических событий Ромкина память прояснилась: он вдруг вспомнил о том, о чём я сам не вспоминал уже много месяцев — о нашей былой дружбе.
К тому моменту тетрадь об африканских приключениях затерялась где-то среди прочих бумаг в коробках на антресолях, и косвенно о героических временах борьбы с людоедами могла напоминать разве что Ромкина неприязнь к Ирке Сапожниковой — с годами она не слабела.
Ирка оставалась любимым объектом Ромкиных насмешек. Он уже, наверное, и забыл, за что не любит Сапожникову, и просто продолжал не любить. Ваничкин редко упускал возможность посреди контрольной или сочинения внезапно поинтересоваться в полной тишине: «Сапожникова, ты о чём там мечтаешь? Замуж невтерпёж?» или: «Сапожникова, ты чего там ёрзаешь? Шпаргалка в трусы упала?». Когда нас стали принимать в комсомол, и полагалось выбрать комсорга класса — человека, который бы проводил комсомольские собрания и собирал членские взносы — другая кандидатура на эту должность помимо Иркиной просто не рассматривалась: все предыдущие годы она выполняла примерно те же функции. Некоторых одноклассников, правда, раздражала показная, отдававшая карьеризмом и фальшью, Иркина правильность. Но все знали, что Сапожникова после школы собирается поступать на юридический, а там, помимо высоких академических оценок, необходима характеристика с активной общественно-политической позицией. Да и кому и быть комсоргом, как не ей?
Хотя дело казалось предрешённым, подразумевалось, что мы переживаем особо торжественное событие жизни, и всё должно быть по-настоящему: для формального порядка желающие могли высказаться о личных и общественных качествах Сапожниковой и даже усомниться в пригодности Иркиной кандидатуры к столь почётной должности. Ромка пожелал выступить.
— Ваничкин, только чтобы серьёзно! — наша классная руководительница Эльвира Михайловна прозорливо ждала от Ромки подвоха. — А то мы тебя знаем!..
Ромка неодобрительно покачал головой:
— Какие могут быть шутки в такой момент? Я просто удивляюсь вам, Эльвира Михайловна!
Он вышел к доске, громко возвестил: «Ирину мы знаем давно!» и, пафосно размахивая руками, с полминуты рассказывал о том, какая у Сапожниковой активная жизненная позиция, какой замечательный пример она подаёт товарищам уже более семи лет, как все эти годы она организовывала нас на сбор макулатуры и металлолома[1], вела в бой, не зная компромиссов.
Ирка глядела на Ваничкина во все глаза, недоверчиво покусывая нижнюю губу. Ещё немного — и она бы грохнулась в приятный обморок.
— Но, — Ромка сделал интригующую паузу, — хотелось бы пожелать Ирине на новой почётной должности кое-что исправить… Он взял мел и мелко-крупными буквами написал на доске:
авокинЖОПАС.
— Это, товарищи, если читать фамилию «Сапожникова» задом наперёд, — объяснил Ваничкин. — Вот какая беда…
Его тут же лишили слова и прогнали за парту, но Ромка и с места продолжал рассуждать о том, что, если не изменить Иркину фамилию, на наш класс ляжет такой позор — не отмоемся до пенсии. Ваничкин предлагал всем одноклассникам, кто когда-либо сидел с Иркой за одной партой, решить вопрос по-джентльменски — кинуть жребий, кому на ней срочно жениться, чтобы Ирка перестала быть Жопас.
— Прошу не увиливать! — вполголоса разглагольствовал он на фоне ответственного мероприятия, негромко постукивая по парте торцом карандаша, словно был председателем президиума и вёл собрание. — Макарычев, не прячься там!.. Думаешь, все уже забыли, как в пятом классе под вашей партой постоянно подозрительно шуршало? Или думаешь: поматросил и бросил?.. Михайлов, тебя тоже касается!..
Потом, когда на уроках Сапожникова рвалась отвечать у доски, Ромка считал необходимым с видом знатока и ценителя сделать громкое пояснение для окружающих:
—Ария Жопас: «Не сидится мне, подруженьки!»
Когда же отвечать урок выпадало ему, он мог прервать свой ответ, чтобы заметить:
— Ирина, у тебя вид задумчивый — снова про свой зад думаешь?
Когда Ирка была не особенно красноречива, Ромка заботливо осведомлялся:
— Жопас, ты сегодня не в форме: целлюлит замучил?
К старшим классам у Ваничкина развилось высокомерие. У него появилась привычка ходить, засунув руки в карманы брюк, и смотреть на мир мрачно-скучающим взглядом. Насмехаясь над кем-то, Ромка стремился не столько рассмешить окружающих, сколько расширить пространство собственного своеволия. Это был человек из блестящего будущего, по недоразумению слегка застрявший в школьных годах.
Ругали Ромку в старших классах не меньше, чем в былые времена Груша. Но с годами он поднаторел в препираниях с учителями:
— Ваничкин, ты когда за ум возьмёшься?
— Я работаю над собой, но не всё сразу! — сообщал Ромка.
Или:
— Ваничкин, ты долго будешь испытывать наше терпение?
— Не говорите так, — мрачно басил он, — ведь я такой ранимый…
Иногда его тянуло на казуистику:
— Ваничкин, ты когда прекратишь опаздывать?
— Проблема не в моих опозданиях, — парировал он с горькой усмешкой. — Проблема — считать мои опоздания проблемой.
Случалось, Ваничкина выставляли с урока за постоянные комментарии с места, и тогда Ромка гордо покидал класс, с укором констатируя:
Если вас, нахмурясь, выведут из дома,
Станет вам не в радость солнечный денёк[2]…
В спорах с учителями у Ромки появился надёжный тыл — он стал любимцем директора. Георгий Варфаломеевич по педагогической специальности был учителем труда, но, говорили, что сначала он поступал на физический факультет и не поступил. С тех времён у него сохранилось уважение к людям талантливым в точных науках. А Ромка заделался гордостью школы — в старших классах стал занимать призовые места на районных, городских и даже республиканских олимпиадах по математике и физике. Жора Бешенный всегда хвалил Ромку на школьных линейках и одного из немногих учеников называл не по фамилии, а по имени — Роман.
В том году Папе-из-гестапо стукнуло пятьдесят пять («Две пятёрки!» — гордо сообщил он на школьной линейке, показывая обе огромные ладони). Георгий Варфоломеевич появился на свет в самый школьный день — 1-го сентября. Традиционно в первый день учебного года учителя-мужчины (и кое-кто из руководящих женщин) после окончания занятий шли в директорский кабинет и засиживались там допоздна. Празднование промежуточного юбилея затянулось на неделю. На четвёртый день учёбы мы с Шумским и Зимилисом задержались в школе до вечера и увидели в пустынном фойе директора — он стоял перед бюстом Гагарина, имя которого носила наша школа, и вёл неторопливую беседу. Одну руку Георгий Варфоломеевич свойски возложил на плечо первого космонавта, в другой держал стакан вина. «Юрочка!.. — тёплым голосом говорил Жора Бешенный. — Дорогой!..» — и, прежде чем опорожнить стакан, он легонько чокнулся им о гипсовую грудь. Это был едва ли не единственный случай, когда мы видели Папу-из-гестапо по-настоящему растроганным.